Лакуна

Кингсолвер Барбара

Обо всем докладывают Льву, но не Наталье. Она узнает только о самом худшем, когда полиции приходится кого-то арестовать и история попадает в газеты, потеснив привычные сплетни о «русском предателе в наших рядах». Лоренцо и трое молодых охранников круглые сутки по шесть часов дежурят на крыше, обходя ее по периметру вдоль кирпичного парапета. Изначально черная каменная ограда, окружавшая двор, была три метра высотой, но потом каменщики ее надстроили, сделали кирпичные башенки с бойницами для ружей. Было бы хорошо, если бы Лев купил дом, потому что нужно кое-кто поменять. По словам Джо Хансена, средства выделяют американские троцкисты. Социалистическая

рабочая партия.

Кухня здесь вполне приличная: газовая плита с четырьмя конфорками, дощатый рабочий стол и холодильник. Во внутреннем дворике за высоким забором радуют глаз деревья, вытянувшиеся треугольником между особняком и стоящим напротив, чуть боком к нему, длинным узким кирпичным домиком охраны. Наконец-то охранники и секретари могут побыть одни: в домике четыре комнаты на первом этаже и столько же на втором. Сад утопает в тени жакаранды и смоковниц. Лев хочет забрать кактусы, которые выкопал в Сан-Мигель-Регла, и высадить здесь во дворе; сейчас они чахнут в горшках где-то в закоулках Синего дома. Сегодня после обеда указал, где намерен посадить каждый из них. Отдельные части сада будут соединять каменные дорожки, так что получится парк в миниатюре. Для такого масштабного плана, конечно, здесь мало места. Но этот крошечный клочок земли, эти жалкие метры — последнее прибежище Льва.

Изнутри дом и двор кажутся просторными. Пугающее ощущение стесненности, заточения поражает лишь снаружи — например, когда возвращаешься с рынка. Дом с садом занимают участок в форме утюга в Койоакане, на углу Калле-Виена и Рио Курубуско. Высокие черные стены ограды сходятся в точке, словно темный нос океанского лайнера: огромный тихоходный корабль жизни Троцкого плывет по Курубуско, точно улица — по-прежнему канал в городе на озере, каким его застал Кортес. Как будто все еще можно построить корабль в пустыне и собраться к берегам нового света.

На этой неделе из деревни приехала мать Лоренцо и привезла с собой еще одну пару зорких глаз для охраны — сына дочери, Алехандро. А также две пары кроликов и несколько пестрых куриц. Лев обрадовался живности как ребенок. Теперь у кроликов собственные лазейки у ворот, а куры, как «свободные путешественники», бродят по всему двору. Наталья была против — из соображений санитарии и безопасности кур.

— Наталочка, — ответил ей муж, — тут волков нет. И куры — единственные в доме, кому нечего бояться хищников. Пусть бродят где хотят.

Разумеется, она уступила. Лев поставил стул в кабинете таким образом, чтобы наблюдать в окно за своими питомицами, клюющими жучков в пыли.

Из Синего дома дважды приходила Перпетуя, принесла посуду, которая нравится Наталье: ее любимую белую глазированную тарелку, на которой нарисована рыбка, выпрыгнувшая из воды, — подарок Фриды в честь прибытия Троцких. Наталья поблагодарила Перпетую и убрала блюдо в буфет, но сегодня достала и прислонила к стене. Годы, проведенные со Львом, были полны лишений и запретов; в ее жизни было так мало прекрасного. Никакой она не бульдог, а обычная женщина, загнанная судьбой в стеклянную банку и пытающаяся в ней танцевать. Это заметно по тому, как она ставит ракушку на подоконник, а в угол — покрашенный в красный цвет стул: ей не привыкать создавать натюрморт, чтобы поселиться в нем.

Племянник Лоренцо, Алехандро, — самый молодой из охранников; ему лет девятнадцать-двадцать. Родом из крохотной деревушки неподалеку от Пуэблы, единственный из охранников, кто не принадлежит ни к какому политическому движению, но Лоренцо за него поручился. Лев приветствовал новичка.

Похоже, Алехандро рад был вырваться из беспросветной деревенской нищеты. Он застенчив, неловок; Фрида назвала бы его «чудаком». Сказала бы, что он ей нравится, что так и надо, а потом все таращились бы на беднягу, точно на рыбку в аквариуме. Наверно, иначе она и не может; с тех пор как вышла за Диего, она и сама постоянно в центре внимания.

В Нью-Йорке и Париже она взлетела высоко, и газеты решили подрезать ей крылышки. Теперь же, когда она несолоно хлебавши возвращается домой, они и вовсе распоясались и распускают о ней ужасные слухи. Наверно, ей, как Наталье, хочется забиться в угол, создать там натюрморт и нарисовать в нем себя. Ей не приходится скрываться от наемных убийц, но когда о тебе трубят на всех углах — это тоже своего рода тюрьма.

Свободой, впрочем, в доме пользуются не только куры. Лев разрешает писать все что угодно. Сам неутомимо работает над биографией Ленина и дюжиной политических статей, но признается, что ни одна книга не сравнится с хорошим романом. Жалеет, что сам пока не написал ничего в этом роде.

До чего странное открытие. Поздно вечером он заглянул в кабинет за словарем и с удивлением обнаружил, что один из его секретарей по-прежнему стучит по клавишам печатной машинки.

— Юный Шеперд! Какие дела задержали тебя так поздно в штабе?

«Штаб-квартирой Четвертого интернационала» называется большой кабинет возле столовой. Наталья перенесла туда все три стола для пишущих машинок, свое бюро, телефон, книжные полки, шкафчики с картотекой и так далее. Она решила устроить отдельный кабинет, где, не раздражая комиссара, могли бы работать все — она сама, Ван и американцы, которые приезжают учиться у Льва. Лев обычно сидит в своем кабинетике возле спальни в другом крыле, пишет в тишине и покое, лишь время от времени вызывая кого-то из секретарей, если нужно что-то продиктовать.

— Простите, сэр. — Быстро собрать бумаги, засунуть в папку. Ни в чем не сознаваться, пока не припрут к стенке. — Ничего такого, что принесет народам свободу.

Лев стоял на пороге, широко раскрытыми от удивления глазами глядя на собеседника, и ждал объяснения. На нем была рубашка с галстуком; седые волосы после долгого рабочего дня стояли дыбом. Комиссар во время раздумий имеет привычку их ерошить.

— Сэр, мне не хотелось бы об этом говорить.

— Понимаю. Секретное донесение врагам?

— Ну что вы. Конечно, нет!

— А что тогда? Любовное письмо?

— Хуже, сэр. Роман.

От изумления лицо его сморщилось, как печеное яблоко; вокруг глаз за круглыми очками показались морщинки, а на поросших бородой щеках — задорные ямочки. Лев улыбается как никто другой. Он вытащил Натальин стул и уселся на него верхом, точно на лошадь, поставив локти на спинку. Комиссар хохотал до слез.

— Вот так mechaieh [165] !

Не оставалось ничего другого, кроме как ждать более вразумительного пояснения.

165

Mechaieh (мехайе) — на иврите и идише: радость, удовольствие.