Лакуна
Шрифт:
— Что ты знаешь о любви?
— В общем-то ничего. Она мигает, точно электрическая лампочка.
Казалось, вы пытаетесь отыскать в себе крупицу доброты.
— Люди жаждут утешения. Ты еще так молод. Успеешь еще стать святошей.
— Вы старше всего на несколько лет. Как вы сами тогда сказали.
— Но все-таки старше. К тому же вся латаная-перелатаная. Я тоже обречена, как и эти люди, — пусть и по другой причине.
Кастрюли и котелки сияли. Вся работа была переделана.
— Соли, в этом доме слишком много страдания. Завтра любой из нас может получить пулю в голову. Мужчинам вроде Диего и Льва приходится жертвовать собой. «Лучше всю жизнь провести на ногах, чем умереть стоя на коленях» и все такое прочее.
— Кто же не хочет.
— Вот и они хотят, причем больше остальных. Они любят жизнь так сильно, что трясут мир, пока у того не посыплются зубы. Потому-то они такие, какие есть.
— А Фрида помогает им наслаждаться жизнью. Когда ей того хочется.
— С Ваном это было всего один раз. Кажется, он в тот вечер перепил. С этими огромными молчунами никогда не угадаешь. Он мучается от одиночества.
— Кто? Ван?
— Да. Ты знал, что он был женат?
— У Вана была жена?
— Да. Француженка. Насколько я поняла, они познакомились очень молодыми; оба служили партии. У них родился сын. Девушку звали Габриэла. Она хотела поехать с ним, но Наталья не разрешила; кажется, они серьезно поссорились. Ты же знаешь, Наталья на Вана не надышится. Он ей как сын.
— Ее можно понять. Учитывая, что им пришлось пережить. Ее потери.
— Ты прав. Так что какой там Диего — меня бы убила Наталья, узнай она про нас с Ваном.
Жена. У Вана была жена по имени Габриэла. У него есть сын. Наверно, это и есть одиночество: все со всеми связаны, их плоть — точно яркая текучая жизнь, омывающая тебя, и единое сердце, которое заставляет всех двигаться в такт. Но стоит показаться акуле — и все бросаются врассыпную, оставляя тебя на съедение.
Это последняя запись. 7 ноября 1937 года.
Койоаканский дневник
Умерла мать. Боже милостивый, в которого она никогда не верила, не дай ей сгинуть в одиночестве в каком-нибудь сумрачном царствии небесном без музыки и мужчин. Саломея, мать, не знавшая матери, и сама не более чем ребенок. Мертва, и сердце ее не на месте.
Вначале были ревуны, и мать с сыном, обнявшись, дрожали от страха перед демонами, караулившими в листве. И неважно, сколько раз мужчины повторяли ей: «Ничего страшного. Обычное дело». «Напиши обо всем, что случилось с нами, — просила она. — Обещай мне. Когда от нас останутся одни кости и обрывки платья, хоть кто-то узнает, куда мы делись». Она же подсказала первую фразу: «Они жаждали нашей крови». Но разве история может завершиться так быстро и страшно? Саломея в разбитой машине, и сердце ее тоже разбито — в последний раз. Остались лишь кости да обрывки платья. Кто знает, куда она делась?
Новый ее поклонник был корреспондентом иностранной газеты. Они ехали на аэродром, чтобы взглянуть на отважного летчика, который, по слухам, должен был приземлиться там всего на несколько часов. Настоящий ас, собирающийся позже в том же году облететь вокруг света. Ах, эти мужчины с их большими планами. Журналист — англичанин по фамилии Льюис. Наверно, пообещал матери, что на аэродроме она сможет встретиться со знаменитостями. Вместо этого они встретились в лоб с грузовиком из Пуэблы, везущим на рынок скот. Часть коров сбежала. У Льюиса сломана ключица и многочисленные рваные раны от разбитого ветрового стекла. А матери на колени приземлился двигатель его «студебеккера», вызвав то, что доктор назвал спонтанным пневмотораксом. Это значит, что весь воздух улетучился в дыру, пробитую в легком, а сердце сместилось в правую часть грудной клетки. Сорвалось с места, которое занимало сорок два года, даже в смерти не найдя пристанища. Быть может, хотя бы в последних содроганиях оно обрело свое право. Или остановилось, тоскуя по иной доле.
Льюис рассказал все, что помнил об аварии, и принес соболезнования — с койки в Английской больнице. Голова у него была перебинтована, как в кино у мумии. «Вы ее сын, — заметила мумия. — Она говорила, что вы собираетесь учиться в университете на адвоката». Он знал ее совсем недолго. И не счел себя вправе говорить речи на похоронах. Диего со свойственной ему щедростью оплатил гроб и заупокойную мессу, несмотря на то что атеист. Как и мать. Впрочем, немногочисленные собравшиеся друзья все равно не заметили ошибки, так как никто не знал усопшую при жизни. Лишь один-единственный сын, несущий бремя собственных костей, старался заглушить несвойственную мужчине тоску. Какая жгучая боль, точно на рану насыпали соли, как мучителен этот короткий путь, с каким презрением мир относится к женщинам наподобие Саломеи. Во сколько гостиных она входила, опираясь на руку ухажера, неизменно готовая очаровать нужных чиновников. И в итоге ни один не пожелал проводить ее в последний путь.
Отчего столь ничтожно закончилась жизнь, полная таких больших надежд? Ее последнее жилище — комнатка над магазином кружев и корсетов. Один чемодан с платьями и патефонными пластинками (отдан коллеге). Каждая последующая casa chica была теснее предыдущей. Неужели поклонники со временем стали скупее? Или ее предложение уже не встречало спроса? Доживи она до старости, быть может, ей пришлось бы ютиться в чайной чашке, чтобы кто-то прихлебывал ее сквозь зубы под седыми усами?
По крайней мере, после смерти мать хотя бы попала в газеты. Строчкой в экстренных новостях об отважном летчике по имени Говард Хьюз: «Что касается пишущей братии, один корреспондент был ранен, а его знакомая погибла в автокатастрофе по дороге на аэродром на шоссе Виадукто Алеман». Ее след в истории: «знакомая».
Из соображений безопасности Лев, разумеется, не смог пойти на мессу, за что не перестает извиняться. Узнав о случившемся, содрогнулся всем телом. После того как в феврале не стало Левы, они с Натальей сами не свои от горя. Сына убили в парижской больнице, где, казалось бы, можно не бояться за свою жизнь. Больше из их детей в живых не осталось никого — только внук Сева от старшей дочери. Товарищи Льва попали под репрессии; всех, кто сидел в воркутинском лагере, расстреляли в один день. Но Соединенные Штаты по-прежнему считают Сталина своим союзником. Даже предложили экстрадировать Льва, чтобы на родине его казнили.
С тех самых пор, как Карденас экспроприировал американские нефтяные промыслы, газеты твердили, что санкции неизбежны и возможна война. На прошлой неделе улицу Франчия запрудили студенты, скандировавшие: «Пусть гринго только сунутся! Мы прогнали Наполеона!»
Наталья утром и вечером пьет фанодорм и чай — чашку за чашкой. Фрида бы сказала, что так она топит свои печали, вот только проклятые научились плавать. Но бывает горе, с которым невозможно смириться. Когда Лев прерывает работу и смотрит в окно, взгляд его холоден, как тела его детей. Наверно, светлое, чистое будущее, которое он когда-то видел, теперь свелось к угольно-черным линиям, сходящимся в центре перспективы.
Вчера вечером вышел во двор, чтобы выкурить трубку и поговорить — ничего особенного, просто отрывочные воспоминания. Рассказал, как много лет назад ужинал со Сталиным, к которому тогда относились как к заурядному самолюбивому бюрократу, раздражавшему товарищей по партии. Они сидели за бутылочкой вина с Каменевым и Дзержинским, болтали о том о сем, как водится у молодежи, и кто-то задал вопрос: что в жизни всего приятнее?
Лев вспоминал, что Сталин необыкновенно оживился: «Налег грудью на стол, сжав нож, точно пистолет, и, по очереди направив его в каждого из нас, признался: „Выследить врага, все подготовить, беспощадно отомстить за себя, а потом лечь спать“».