Это, наверное, возрастное —время, на самообман скупое.Парк одинокий, сухая хвоя...Пошлый рекламный сор —тот, на который нас бес рыбалит.Больше не манят иные дали,роль чудотворца снесу едва ли,скучно с недавних пор.Просто живу — на таблетках неба.Веришь, на днях прописал плацебодок, что анфас так похож на Феба,в профиль же — чистый чёрт.Вот и смотрю, как плывут столетья.Над паутиной электросетиснова бесчинствует дерзкий ветер,неприручённый норд.Сказки закончились.Здравствуй, зрелость.Я к тебе, милая, притерпеласьи принимаю твою дебелость,сухость и склочный нрав.Кто я?Мурашка под божьей дланью...Видишь, над лиственной жухлой стланьюдикой,
сторожкой, несмертной ланьювремя летит стремглав?
Если
Если долго стоять у могилы брата,то с гранита тусклого сходят даты,и портрет, давно не хранящий сути,обретает едкий характер ртути —вот черты плывут с дождевой водою,обнажая главное.Подо мною —как черта, что держит метаний сумму —глинозёмный слой, благодатный гумус,где лежат без жизни сухие зёрна.Можно верить в то, что от века спорно:в беспримерный суд, в воскресенье плоти,но меня сомнение вновь приводитна сыпучий край безразличной ямы.На ладонях почвы — бугры да шрамы,что таят эпохи ещё до homo.Среди них и горе моё фантомно,и сама я — тень.Да простится тени,что ведут не к свету её ступени.День ещё один не пройдён, так прожит.Вязнет в глине мысль, и сегодня ношатяжела, как тёмное время суток,но люблю без веры, вразрез рассудку,и держусь за память, за тень возврата,за пригоршню праха с могилы брата.
***
ветер холод зимний садад взрослеющего телатёмные мазки на беломснег рябина пубертатпропасть звёзды тишинабезразличие вселеннойтау-крест иноплеменнойсмута слёзы омут снатьма уроненная внутрьтьме равняется снаружиболь растёт причастность душитподнимает слово кнутпробуждение душимир пустой и молчаливыйутро небо перспективабесконечная как жизнь<...>зрелость смута близость днатьма с которой примириласьслово бросовая милостьполночь тучи тишина.
Времени жернова
Неспешно вращает время тяжкие жернова.Растёт, пробиваясь в небо, шёлковая трава,хранит янтарное семя. Она не знает пока:всё перемелется скоро — будет просто мука.Она не знает — и ладно, траве это ни к чему.На тоненькой нитке ветер солнечную хурмукачает в высоком небе, в завтра бегут облака,всё перемелется скоро, будет просто мука.Наступит новое завтра, чей-то яркий рассветсогреет прозрачным утром вспыхнувший страстоцвет,и ссыплются наземь секунды из сжатого кулака.Всё перемелется, веришь? Будет просто мука...
Трудно быть
Трудно быть богом.Бога возводят в степень,чтобы потом низвергнуть в пучину страсти.Слаб человек, но гибок, как сочный стебель:пастырем будь мне, отче, и к ране пластырьвовремя дай с отборным насущным хлебом,дом дай и в дом, и малым, и домочадцам....Если стоять вне стен Твоего вертепа,где невозможно жизнью не измельчатьсяв фарш человеческий, Ты предстаёшь иначе:деревом, светом, свободным июльским ветром.Господи Боже, Ты всё ещё хрупкий мальчик,Бог мой уставший, ты старше любых бессмертных.В правой Твоей ладони ключи и правда,в левой — вспотела жажда держать за горло.Всё, что я вижу, верно, делить бы на два,но Ты умножишь втрое, поскольку формаесть и гарант, и формула для повтора:цепи, спирали — по образу, но без права.Господи Боже, ты зыбок, как сонный морок,Бог мой ужасный, ты полон гоморрской лавы.Да, это ересь — так скажет любой крутящийручку шарманки по производству буден,но я свободна, как всякий, кто видел ящик,где прирастают агнцы и слепнут люди.
Из приходящего
«...но если ты страшишься тишины,то вкруг тебя все бесы наготове...»Срывался голос.Ржавые от хны,от времени, в котором было кровине меньше, чем горячечной любвив ответном и почти забытом взгляде,от долгой жизни выжженные прядиспадали на усталое лицо.В обжитый мир на хлипкое крыльцосвет полнолунный лился благодатью,и мы делили хлеб, вино, объятьякак две сестры, прошедшие разлукудлиною в неосознанную жизнь.Царила ночь.Шептались листья бука,шуршали осмелевшие ужи,в утробной глубине пищали мыши,но мир их откровения не слышал,поскольку всякий смерти предречён.«.. не верь, всё врут, что
время — лучший лекарь...»«...любила в нём не Бога — человека...»«...и в вечности люблю...»А я молчала.Всё, что умею я — молчать и ждать.Шёл долгий звёздный дождь.Шло время вспятьнад миром, обращаемым к Началу.Был крепок сон её младенца-сына,укрытого изношенным плащом,и плакала по-детски Магдалина,уткнувшись в моё острое плечо.
Волхвы
Приходят волхвы: Каспар, Бальтазар, Мельхиор.Приносят дары: золото, смирну, ладан,и призывает к радости горний хор,но Мельхиор суров,Бальтазар заплакан,а про Каспара лучше не говорить,поскольку своё лицо он в пути утратил.Зачем вы, к чему вы, немые мои цари,стоите понуро в несдержанном снегопаде,и на плечах ваших к небу растут холмы,и пахнут ладони ваши огнём хурмы,не донесённым до рта моего и на этот раз?Смотрят волхвы.Самый юный — зеленоглаз,старый — очами светел,и с глазом вороньим третий:чёрным, как ягода дикого злого тёрна,тусклым и мёртвым,как в срок не взошедшие зёрна.Я раскрываю дверь — заходите, мол,скатертью белой покрою усталый стол,выставлю чашки — прабабкин ещё сервиз.Но Бальтазар и Каспар молча смотрят вниз,а Мельхиор улыбается вдруг светло,точно пронёс Всевышний густое зломимо него, ни капли не уронив.Солнце благословенной страны оливпляшет в его ладони безумной жрицей.Падает снег, несдержан и вечно юн,где-то поёт незримая Гамаюн,воображая себя то девой, то райской птицей,и этот сон мне долгую вечность снится.Собственно, чем он хуже, чем прочий бред?Тянутся мимо тысячи тысяч лет.Свет, темнота и снова неверный свет...Времени нет,в здешнем чистилище времени тоже нет.
Вдохни
И как из темноты не изъять свет,и как из тишины не извлечь звук,так и от бытия не отделить смерть,поскольку бытия, как и смерти, нет.Есть влажная глина, гончарный круг,мерное вращение, нога на педали,рука, вспорхнувшая на плечо,любящий взгляд, и едва линужно что-либо ещё...Разве что тихий вечер, горчинка виннаяв глиняной кружке, сыр со слезой,новая книга, прочтённая наполовину, иходики, ухающие совой,мотыльки, принимающие свечение,ночь, и над ночью огни —плавно текущие над головойреки небесные, звёздные ильмени,и новый сосуд, ждущий одушевления.Вдохни...
Сны Азраила ждут
Ничейны слова мои, неприкаянны, не у дел,как сны Азраила, висящие на гвозде,что вбит в пустоту, но является осью мира.Слова эти, колки, как клинопись юкагиров,зовут меня: «Ир-р-аа...»Зачем-то зовут, но приходят опять незвано,и речь их резка, и отрывиста, и гортанна,и мне бы не слышать, но снова шуршат страницы,и мне бы не видеть, да вечность уже не спится.А мир кружится,и время спешит,только гвоздь, пробивающий пустоту,пока ещё держит,и сны Азраила ждут,когда проведёт последнего преданный серафимсквозь жаркие воды,сквозь стынь бесконечных зим,туда, где всё сущее станет единым Словом —умрёт, а потом воскреснет, сложившись сновав те звуки, которых не вымолвит мой язык.Пока же, всегда неждан, навсегда безлик,ведёт по непрочным льдам, по горящим рекамдрожащую душу прозревшего смерть человекауставший донельзя, измученный серафими ждёт, когда сны сойдут и возлягут с ним.
От Лилит
...А дела всё такие же — тишь да гладь,лишь когда-никогда переблуда-ветерлистья жухлые в смерче ручном повертитда на стылую землю уронит спать....А живу ничего — ничего, и ладно.Всякой новости срок, да не всякой рад.Облетает и хохлится райский сад;уводимые в зиму инстинктом стадным,змеи жмутся к корням, открывая сны,что черны и бездонны — но что мне змеи?Им воздастся по лету, тебе — по вере,ну, а мне остается лишь спорить с Ним....А что Он?Он всё так же — везде и всюду,как вселенная, полон, как сердце, пуст.Вон, в грядущем вселился в горящий куст,и твой дальний, но кровный, поверил в чудо....А меня... нет, никто.И с детьми не вышло.Да и я никого.Ни к чему теперь.Бесконечный мой век разделяет зверь —белоснежный, яростный и неслышный —я зову его Время....Приветы Еве,многочисленным чадам и домочадцам.С пожеланьем плодиться и размножаться,населять и наследовать —без обид, не твоя и ничья, но останусь первой,демоница, заноза твоя, Лилит.
