Ламповой сажей на пересохшем папирусе

Валерина Ирина

Все, кого я любила

Все, кого я любила, стали солью земли — потому-то вокруг солончаки да степи. Ни тебе палисада, ни малин разлюли. ... Детский лепет. Всюду жизнь. Где нет роз — галофиты растут, тамарисковый сок манной сыплется с ветки; харит дочь патриарх, закрывая на блуд многотонные веки. ... Если цель далека, оправдается всё — вон, и масок не счесть у доступной морали. Тот, кто верит бездумно, от правды спасён. А иных — забросают. ... Ничего не меняется. Времени нет. Собирается жизнь из бэушных молекул, но, сколь пристально ты не смотрел бы — извне не узнать человека. Тонет в плаче цикадном короткий закат, драматический пыл затянулся, как праздник. ... Трепеща, саранчовые стаи летят из египетских казней.

Театр теней

Театр теней: стена, источник света, ладонь, пять незаполненных минут — и вот уже страдают и зовут, и тот влюблён, а этот оклеветан, а кто иной — далече и не с теми. Всё как везде. Проекция. Пассаж. И

тень монеты ломаной не дашь за право оставаться в этой теме. Играйте, пальцы, — свет пока за вас, а если поточнее, то за вами. Недолог век у вечной мелодрамы: один сухой щелчок — и свет погас- нет, и наступит темнота, из века в век равняющая тени себе, сиречь, нулю. ...Рычащий демон; «всё есть одно»*, начавшийся с хвоста и неспособный смыслом разрешиться; дрожащий пёс; мяукающий кот; и — смена сцены — пропасть тёмных вод, и над волной растрёпанные птицы — иллюзия, обман, игра теней, но если присмотреться, то на дне есть ты, есть я, реальные не боле, чем чёрный сфинкс, летящий краем моря. __________________________________________ * уроборос, ороборо

Письма древоточца

1. Ходов твоих причудливая сеть всего лишь продвижение по кругу: яйцо покинув, в зиму умереть, ожить, когда земля поддастся плугу, и вгрызться в плоть, и пить древесный сок в беспечности слепого паразита, окуклиться, оставив узкий выход, и, изменившись, выпорхнуть в свой срок в огромный мир, на яблоко похожий. Не мне судить тебя — под тёплой кожей я тоже червь, грызущий вечный смысл от яблока познания до мрака, но, зряшность превращения оплакав, бессмысленность свою мне вряд ли смыть. 2. Клинопись, первичный иероглиф — не с твоей ли азбуки, червяк, человек, горилльский лоб нахохлив, принципом подобия набряк и родил однажды строй убогий разномастных, свернутых, кривых линий, означающих дорогу, зверя, что, замученный, затих, племя остающихся зверями, но уже принявших беглый ген... Бег по кругу... Жажда перемен да пребудет, древоточец, с нами. 3. В бессонный час любой сторонний звук составит не компанию, так дело. И вот он — начинается несмело, как шепот неприкаянных теней, но прирастая, как зеленый лук на светлом подоконнике в апреле, становится назойливей, больней, захватывает мысленные мели, и я уже не думаю о нём — не звуке, в смысле, а о человеке — я слушаю, как тяжко дышит дом. Размеренно хрустит древесный крекер, и счастлив шашель жрать немой покой, поскольку счастье всякое имеет продление в лишённости чужой. И это ест меня, а шашель — двери. 4. Я не знаю, что пишешь ты, бык, пожирающий дерево, на коре, что утратила связь с обнажённым стволом. Я в печатное слово до этого месяца верила, а теперь не читаю, не вижу, не слышу. С очищенным злом перемешано вечное — хмель от такого смешения уравняет с богами, но позже похмельная муть низведёт до зверей. Ни к чему... Не в готовом решении открывается путь. Я б хотела уснуть, но ста лет будет мало... Так тягостно, тошно мне. Круг замкнулся, и к точке исходной съезжается рать. ...Улетай, убегай, уползай в своё тёмное прошлое, фессалийские дети тобой пожелали играть.

О сущности вещей

Твой дом — картонная коробка, что в мнимой прочности своей непознаваема, мой робкий, согласно сущности вещей. Твой нос, держащийся по ветру, так нежен, влажен, говорящ, что разбавляет беспросветность твою куриный сочный хрящ, хребтинка золочёной рыбы, в салат не стертый пармезан. Грызи, нечаянная прибыль, за эти бусины-глаза тебе, конечно же, простится ордынский дерзостный набег. Пусть где-то есть лесная птица, и флейту чёрный человек уже поднёс к губам, целуя как женщину, чья жажда жжёт, — ты вытащил судьбу незлую и, может быть, поймёшь вот-вот, что благо в этой синекуре нисходит строго по часам рукой того, кто диктатурит и кто живёт в диктате сам. Терпи, душа размером с мошку, все боги — образ одного: найдут, возлюбят понарошку, устанут от и выйдут вон — туда, где маетные лужи качают тонкий лунный рог и где стоит на зыбкой суше оплот — бетонный коробок.

О пустоте

1. В позу зародыша сворачивается душа, не хочет мешать, но мешает дышать, вынуждает тело слоняться без дела, разглядывать ночь в беспробудных окнах. Ночь, по-стариковски ссутулившись на скамейке, мокнет под проливным дождём. Всё сейчас параллельно, как рядом стоящий дом. Пусто, поэтому — о пустом. Поговорим. Конечно. Когда-нибудь, после всего, я расскажу тебе, кто приходит из тьмы кромешной, и с чего начинается волшебство, и какие холодные пальцы у чуда, и что оно отбирает для роста. Но это после. Сейчас я остров. Маленький остров. Коралловый дом. Атолл. Обними меня, если можешь. Час темноты пришёл. 2. Это слово, похоже, из птичьего языка, нами ухудшенное слегка — хотя, возможно, и напрочь испорченное осевой согласной, угрюмой и быковатой. Сам посуди: начало поёшь, а упрямицу в корчах выталкиваешь на свет — "б!". Завершающий слог получается смятым. Бьются с досады блюдца. Верят, что к счастью. Птицы над нами смеются, заходятся в трели: "Лю-лю, лю-лю!". Будем как птицы? Поздно. Август идет к нулю заморозков

ночных медленно. Неуклонно. 3. Сорван двадцатый лист. Близится листопад. В кружеве тёмной ржи мелко дрожат каштаны. Выйдешь не с той ноги, мыслится невпопад, и на душе пустой — тянет. В общем, за пустоту. Все началось с неё, вот и во мне она — тягостна и законна. Вьёт к холодам гнездо, вьётся тугой змеёй. Не воздевай копьё, конник. Это не тот соблазн — и не соблазн совсем. Это всего лишь смерть важных когда-то смыслов. Даже нагорный смысл — если лишить лексем — падает в пустоту. ... Кружево: свет сквозь листья.

Дурочка

В неназванной части города, которому за шестьсот, теряется даже время на узких потертых улочках, но знают о том немногие: цветущий балбес-осот, дом, помнящий революцию, да городская дурочка. Сидит вон, болтает ножками — дитя без роду, без племени, без возраста и без имени, отброшенный горький плод. Упало бы дальше яблочко, но бремя дурного семени к земле придавило накрепко, и матерный полиглот (похоже, не без способностей), уставив свой пальчик скрюченный в спешащего в жизнь прохожего, пифийствует на арго. Но слышится неожиданно в убогих неблагозвучиях, в словах без хребта и совести тот серафимов горн, который пробудит мёртвого, и я замираю, слушая, и время сидит кудлатое на длинной, как век, цепи. А я и боюсь, и верую в сивиллу свою тщедушную, и жду, и она надтреснуто вещает: — Иди. Люби.

Час быка

Он живёт при вокзале — усталый вокзальный дух, что сносил своё тело без малого до рванины. Хром на обе ноги. Потирая больную спину провожает состав, уходящий в районе двух, шепчет что-то беззвучно: о сыне-судьбе-тюрьме («...а ведь был подающий надежды, домашний мальчик...»), о живых, об умерших, о скорой уже зиме, об отсутствии тёплой одежды, и машет, машет так отчаянно, словно я еду туда, где ждёт безразличный Харон у заснеженной переправы, и качается ялик, и носом ломает лёд, и обол потускневший меня утверждает в праве занимать это место под номером двадцать два. (Я беспечна, простите мне, духи, хароны, мифы, — как вас терпит болящая осенью голова, так и вы потерпите сезонную пытку рифмой). Поезд хрустнет суставом, затёкшим за долгий срок, звякнет гнутая ложка, качнувшись к стеклу стакана. Если слышишь и можешь, подай, милосердный бог, нехолодную зиму из тёплых щедрот карманных. Он живёт при вокзале — но в мыслях всегда с тобой, это слышит любой, кто ещё не утратил слух. ...А когда он доносит последний защитный слой, прибери его, божечка, ночью, в районе двух.

Кит

Шепчут ей: «Спи, не заглядывай в глубину. Там, в глубине, на дне, ждёт предвечный кит». После уходят, оставив её одну. Девочка тихо дышит, и дом молчит. Дом помнит многих, наученных не смотреть. Всё у них ладно — карьера, любовь, семья, тайные связи, приторней, чем грильяж, многая славные лета, ручная смерть. Девочка дышит, как дышат дети любых широт. Шёлковы локоны длинных её волос, полночь в глазах оттенка ивовых лоз. Гулко вздыхает кит — зовёт. Жмурится дом, дому страшно увидеть, как девочка, тихая от негустого сна, встанет на край раскрытого в ночь окна и в пересушенный летом голодный мрак сделает шаг. Но не смотреть нет силы — и видит дом: вот, раздвигая вяжущий кислород телом, ладошками острыми и хвостом, рыбка негромкая в небо плывёт, плывёт.

Единороги

С утра охотились на ведьм, потом в таверне пили пиво. Хозяин, бурый как медведь, косился сумрачно. Не диво... Весь вечер дергалась щека, и левый глаз сводило тиком. ...Была легка её рука и пахла зрелой земляникой, но жар пощёчины взорвал, отравой пробежал по жилам. Гнев, голос зверя, дверь, подвал, зажатый рот... Собака выла. Тоска росла, как снежный ком, и пьяный гогот отдалялся. Он дождь ловил иссохшим ртом. Мистраль предзимнего Прованса бил по лицу. Ещё. Ещё! Он помнил многое, но это... Забыть бы хрупкое плечо, бездонность глаз и зёрна света, со смертью ставшие ничем... Потом, на дружеских попойках, он избегал подобных тем — сводило глаз, и было горько. Не жил, но умер. Не воскрес, хоть на Суде имели вес следы копыт на той дороге, которой в заповедный лес ушли её единороги.

Из междуречья

Ламповой сажей на пересохшем папирусе я пишу неумело — тому, кто прочесть сумеет — буквы-клинышки, птичьи лапки не ручкой-стилусом (мной ещё не придуманы сенсорные дисплеи), а обрезанным косо сухим тростниковым стеблем. Что ж, читай откровение — крыть тебе будет нечем. Я снова права: существуют такие земли, где петлистое время прячется в междуречье. Правда, есть неудобства: смещения, параллели, боги с хищными лицами (впрочем, ведь ты безбожник), дом, висящий над бездной на ниточке канители, ну, и прочие радости мира, где всё возможно. Я к тебе не вернусь, хоть ссоры остались в прошлом, а верней сказать, пока что не состоялись, но горячий пепел напрочь занёс дорожки (почему горячий, спроси свой психоанализ). Так что ты без меня выживай, утверждай реальность (ты всё так же боишься открыться ночному небу?). Прославляю дерзость (и трижды — дерзость!) и казуальность. Я люблю тебя. Будь же вечен. Спасись плацебо.