Лань
Шрифт:
А латынь! Господи, как я ненавидела латынь! С венгерским я еще мирилась: там как-никак все же были «Comico Tragedia», [21] «Дебреценский Диалог», [22] были «Бан Банк» [23] и «Электра» Борнемисы, [24] и был Петефи. Но латынь! Началась она курсом «Военное дело в Риме в эпоху цезарей»; на первом занятии у меня было ощущение, что я попала в сумасшедший дом. Господи, какой ужасной чушью придется забивать себе голову в течение четырех лет, разбирая во всех подробностях, у кого римляне заимствовали свою военную технику да как, живя в пограничных укреплениях, учились они у восточных народов искусству стрелять из лука назад! Я с тринадцати лет вбивала в головы своим подопечным склонения и спряжения, а когда мы добирались до литературы, три-четыре часа в день мучила кандидатов во второгодники всякими «Integer vitae» [25] и «Dulce ridentem Lalagen». [26] Как я ненавидела эту Лалагу с ее дурацким смехом! И до сладостного ли смеха мне было, когда я вечером добиралась
21
Венгерская школьная драма XVII в.
22
«Дебреценский Диалог» – одна из первых венгерских пьес XVI в.
23
«Бан Банк» – пьеса Йожефа Катоны (1791–1830); пьеса эта, считающаяся жемчужиной венгерской драматургии, до сих пор не сходит со сцен венгерских театров.
24
Борнемиса Петер (1535–1584) – венгерский публицист и писатель. Переработанная им софокловская «Электра» – первая трагедия на венгерском языке.
25
(Человек) непорочной жизни (лат.).
26
«Сладостно смеющуюся Лалагу (Щебетунью)» – начальные и завершающие слова одной из од Горация (лат.).
Когда Ваня попал к нам режиссером, мы с Пипи долго развлекались, делая вид, будто не понимаем ремарок в пьесах Шекспира. Я спрашивала, как произносить латинские имена, а Пипи каким-то инфантильным, гнусавым голосом интересовался, где течет и чем славится река Лета. Ваня был так молод, высокомерен и строг, что его можно было' вынести, лишь доводя до бешенства. Когда мы очень уж допекали его разными идиотскими вопросами, произносимыми с самым невинным видом, он вскакивал со стула, объявлял перерыв и убегал в свой кабинет. Ты как-то тоже стал свидетелем наших развлечений – это было на чтении «Антония и Клеопатры». «Агриппа… – бормотал с недоумением Пипи. – Кто бы это мог быть?» Я еле удерживалась, чтоб не прыснуть: в спальне у Пипи стоял крохотный бюст Агриппы, он получил его в Вероне, на больших юбилейных шекспировских представлениях, лет двадцать тому назад, и именно я рассказала ему однажды во всех деталях, какова была роль Агриппы в политической жизни Рима эпохи Октавиана, как совмещались в нем самые разные страсти: к картографии, к строительству водопровода, к организации художественных выставок и к морским сражениям. Ваня лихорадочно листал текст Шекспира с режиссерскими пометками и вскоре сообщил Пипи, что Агриппа был сыном народа, полководцем и очень важным чиновником.
Я выскочила в буфет – хохотать, потому что сразу представила себе этого Агриппу с головой, как в спальне у Пипи, но в тунике цвета морской волны и – в знак того, что он сын народа – в белых пастушьих штанах. Пипи выбежал вслед за мной, и ты тоже вышел как раз в это время; ты так смотрел на нас, что у меня пропало желание смеяться мне стало грустно и неуютно, да и Пипи помрачнел, догадавшись, о чем ты думаешь, и не видя возможности помочь нам.
Мне надо было бы тогда подойти, и встряхнуть тебя за плечи, и крикнуть, что все это неправда. Но я не сделала этого, а потом снова развеселилась, подумав, что ты ведь страдаешь из-за Пипи, ревнуя меня к нему; меня охватила какая-то отчаянная радость, я так разошлась, что запела во весь голос песню из «Антония и Клеопатры»: «Весь опухший ото сна, красноглазый бог вина! Огорченья отврати, в кудри виноград вплети», [27] и тут даже Пипи уже ничего не мог понять, лишь я понимала и тебя, и самое себя. А позже, вечером, когда ты не пришел, для меня тоже было счастьем – считать часы, гадая, долго ли ты выдержишь, и почувствовать дрожь в спине, когда наконец зазвенел звонок над дверью. Той ночью резкий звук звонка был мне как нож, вонзающийся в руку: я задохнулась от него, как от боли. Пипи во время спектаклей, увидев тебя в зрительном зале, едва осмеливался дотронуться до меня. Не сердись. О Пипи я и не думала.
27
Перевод Б. Пастернака.
Я невероятно много знаю о древности: о людях, о тогдашних порядках и обычаях; знаю даже мелкие подробности. Помнишь, ты был изумлен, когда я однажды ночью исчерпывающе объяснила тебе, как из культовых обрядов возникли в древнем мире театральные представления? Впрочем, так основательно я знаю, лишь то, о. чем писала в дипломных работах. За два года, в течение четырех семестров, я написала целых пять дипломов; на них мы жили с матушкой. Это был гораздо более удобный заработок, чем репетиторство, – хотя и более рискованный.
Помнишь, ты не верил, что в университете за мной никто не ухаживал? А как можно было за мной ухаживать, если у меня не было даже приличного платья и я все время зубрила, чтобы не потерять право на бесплатное обучение; а увидев богатенького молодого человека, тут же подходила к нему и спрашивала, не помочь ли ему написать диплом? К девушкам я не решалась подходить с таким предложением: девушки были трусливы и предпочитали не рисковать, опасаясь разоблачения. Бедный Карчи Сики, который первым был убит на фронте из окончивших наше отделение; как он был счастлив, когда я отдала ему работу про Агриппу! Он не потрудился даже прочесть ее, садясь за стол экзаменатора, а я ломала руки от отчаяния: что, если профессор вздумает спросить его по материалу дипломной работы; Карчи ведь будет смотреть на него невинными глазами, не зная даже названий глав.
Не думай, что я писала какие-то необыкновенные вещи. Я и понятия не имела, что такое настоящая научная работа; ведь ко мне обращались те, у кого уж никак не шла учеба – а я уже на первом курсе научилась собирать материал, с которым какой-нибудь совершенно безнадежный четверокурсник мог попытаться сдать экзамены по специальности. Это было куда легче, чем бегать по ученикам, – только спала я мало: днем сидела в библиотеке, роясь в книгах, а ночью писала; в одиннадцать вечера в спальнях гасили свет, и работать можно было только в ванной. Koгда я вспоминаю университет, то вижу перед собой не здание факультета, не университетскую церковь и не аудитории, где принимались экзамены: я вспоминаю жару, сухую, застойную жару тесного помещения с калориферами по стенам. Я всегда писала в ванной – там и зимой было тепло, – закрывалась, насухо вытирала ванну, усаживалась в нее, папку устраивала на коленях и принималась писать. Свет меня выдать не мог: на окнах висели черные плотные шторы затемнения. В общежитии я чувствовала себя хорошо. Дома было хуже: трудно было привыкнуть, что отца нет, что нас теперь только двое.
Однажды мы проходили с тобой мимо бывшего нашего общежития, и ты не мог понять, чего я рассматриваю в окнах третьего этажа. Мы были в гастрольной поездке: я, Пипи и Хелла, и первым нашим пунктом был город, где я. училась в университете. Ты был там впервые – и все время крутил головой, удивлялся, все тебе было смешно; мне же интересно было сравнивать, каким игрушечным кажется тебе этот степной город, как комичны его размеры в твоих глазах – и каким огромным и ярким увидела его я, попав сюда после гимназии. Мой родной городок лежал на другом берегу реки, километрах в двадцати отсюда, и там, дома, город этот, с его университетом, клиникой и театром, казался нам чудом градостроительной культуры… Приехав сюда после выпускных экзаменов, с пожитками, уместившимися в плетеной корзинке и в перетянутом ремнем узле, я то и дело останавливалась и, усевшись на свой узел, смотрела вверх, на многоэтажные дома. В тот вечер, когда я играла Мелинду, [28] мы бродили с тобой после ужина по улицам, и ты возле каждого дома вытягивал шею, заглядывая в окно, и показывал мне старомодные люстры и безвкусные картины на стенах; здание общежития ты едва удостоил взглядом, назвав его студенческой казармой, где даже часовые есть – те два солдата возле памятника героям, – и вообще, чего там смотреть, такого и в Будапеште сколько угодно. «Разумеется», – ответила я, отводя глаза от окна спальной комнаты, где обитала когда-то, и перепрыгнула через лужу. Ты в это время уже говорил об университете, зайдя под арку ворот, а я, замедлив шаг, думала: что бы ты сказал, если б увидел меня прежней – в синем пальто до колен, в глаженой-переглаженой юбке в складку, бегущей с книгами под мышкой в студенческую столовую.
28
Мелинда – персонаж из пьесы Катоны «Бан Банк».
Каким великолепным и щедрым заведением казалась мне та столовая! Не нужно было варить самой, все подавали на стол, большими порциями и притом каждый день, каждый вечер – разные блюда. Все казалось мне таким вкусным, я так всему радовалась… В тот вечер мы ужинали с тобой в рыбачьей корчме, у моста, на маленькой площади; мы были там почти одни. Только в углу сидел и пил в одиночестве старик с белой густой бородой, с красными щеками, похожий на деда-мороза. «Смотри, вылитый дед-мороз», – сказал ты тихо, наклонившись над стаканом, – и я вдруг увидела себя стоящей в коридоре общежития, в красном балахоне, с длинной ватной бородой, с мешком за плечами, с колпаком на голове, и услышала, как счастливо, неестественно тонко визжит, увидев меня, дочка привратника. В общем зале толпились девушки, на мой стук надзирательница открыла дверь, и я вошла походкой очень старого, немощного и очень доброго епископа; я каждого назвала по имени, наслаждаясь тем, что говорю, как мужчина, как старик, и к тому же как добрый, рассудительный, неторопливый, даже чуть церемонный старик. Привратникова дочка тут же вскарабкалась ко мне на колени, прижалась ко мне, жуя финик, а я смотрела на нее из-под насупленных бровей, как взломщик, как затаившийся вор, гадая, удастся ли мне обмануть ее – и облегченно перевела дух: удалось. А ведь девочка эта ежедневно видела меня почти так же близко: она никак не могла освоить буквы, и я учила ее писать и читать, вечерами мы вместе сидели над ее тетрадями, я держала ее пальцы с зажатым в них карандашом. И вот теперь она не узнала меня в костюме деда-мороза, не узнала мой голос, касание моих рук. Не думай, мне не было грустно, когда опустел мой мешок и в нем ничего не осталось для меня, когда среди множества красных кульков не оказалось ни одного с моим именем. Я сказала уже, что меня никто не любил. Не будь они так тщеславны, не считай для себя унизительным натягивать валенки и заклеивать физиономию ватой, они бы и деда-мороза не дали мне сыграть; но роль эта была слишком неблагодарной, маска – смешной, это им не подходило – и потому досталось мне. Кстати, именно благодаря деду-морозу я сыграла потом Ифигению. Надо было бы рассказать тебе, почему я каждый год седьмого августа получала от Пипи цветы. Причина совсем не та, что ты думал. Мы с Пипи очень любим друг друга, но мы никогда друг друга не любили. Понимаешь разницу? Не понимаешь. И теперь уже не поймешь никогда. Седьмого августа была премьера «Ифигении».
В небе еще громыхает, но гроза явно идет на убыль. Отдаленный гром напоминает орудийную канонаду. Ты говорил, что на фронте хуже всего было в те минуты, когда тебе вспоминалось, что дома тоже бомбят, что люди, обмирая от страха, сидят в убежище, а Ангеле после каждого налета приходится выходить на улицу перевязывать раненых: она окончила курсы первой помощи, и работа ее начиналась как раз после бомбежек. Ты говорил это очень давно, еще когда не успел заметить, что стоит тебе произнести имя Ангелы, как сразу же следует какой-нибудь выпад, укол, словно само это имя служило мне сигналом к нападению; нападала я не по правилам, не по-джентльменски, а так, чтобы было побольней. Как ты думал – почему? От стыда? От угрызений совести? Почему я теряла самообладание, едва заслышав имя Ангелы?
Бедненькая Ангела, своими нежными ручками она разрывала обертку бинта, наклонялась над ранеными, словно сестра милосердия, улыбалась им своей дивной улыбкой. Бедняжка – она, такая робкая, своими чудными ножками ходила по жутким, дымящимся развалинам… Ну почему, почему, черт побери, это до сих пор доставляет мне такую боль?! Для тебя самым страшным было думать, что дома бомбят? Да ведь прекрасней этого не было ничего во время войны! Когда по радио объявляли воздушную тревогу, меня начинало трясти от нетерпения, как борзую перед охотой. Что у меня было за душой? Я стояла в общежитии у окна и ждала: вдруг и сюда сбросят бомбу, почему все на Будапешт да на Будапешт? Если состоятельные люди здесь, в этом городе, испугаются, то матушка сможет сдать бывший отцовский кабинет: я все равно в общежития, а ей будет все же не так одиноко. Я никогда не ездила домой по воскресеньям, как другие студенты, живущие в окрестностях: у меня не было постоянного билета, да и желания тоже не было. Встречаясь с матушкой, мы. только лили слезы – а отца ведь все равно не вернешь. Зачем мне было ехать домой, что я там потеряла? Матушка играла на рояле, читала книги и голодала, она продала уже все, без чего могла обойтись. Я уезжала домой лишь на большие каникулы – когда закрывали общежитие. Однажды я спросила матушку, не страшно ли ей одной. Она улыбнулась только, а я, отвернувшись, стала чистить туфли. Глупее вопрос трудно было придумать! Матушка больше никогда и ничего не будет бояться. Она свое отбоялась – в ту ночь, когда умер отец.