Лань
Шрифт:
На Мощеной улице не было трамвая: он ходил по пересекавшей ее Голубиной. В нашем городе павильоны на остановках были не из стекла, а из жести и сплошь заклеены объявлениями. Стенки павильона давно проржавели; мы часто играли здесь с Ангелой, протягивая через дырки шпагат и разговаривая «по телефону». Я спряталась в углу павильона и выглянула в дырку. Перед домом Ангелы стояла повозка – не судебный экипаж с толстой белой лошадью, известный всему городу, а простая подвода. Сад был пуст, жалюзи везде подняты – но все было тихо. Извозчик, стоя ко мне лицом, курил трубку и ждал.
«Ольга Шён, очки», – прочла я объявление на стенке павильона, и ниже: «Корда, церковная утварь». Поверх объявлений мелом начерканы были ругательства. Улицы становились оживленней, на остановку пришел старик с мальчишкой, они удивленно посмотрели на меня, когда я не села с ними в подошедший трамвай, а продолжала чигать объявления и смотреть в дыру. Дом Ангелы был совсем близко, метрах
Накануне я целый день думала, как она будет выглядеть в эти минуты. Я представляла ее себе шатающейся от горя, с покрасневшим носом; мысленным взором я видела, как она, бросая прощальные взоры вокруг, гладит каждый кустик и плачет, на лице у нее – страдание и боль. Меня трясло – до того мне хотелось увидеть Ангелу страдающей. И вот она вышла – и подняла глаза к небу, на котором уже разливалась заря, и долго стояла так. Она была в шляпке, в пальто, в перчатках; чудесные ее волосы вились локонами, как всегда. В руке она держала клетку, которую я никогда еще у них не видела: в форме лютни, с хитрым рисунком сетки – в ней на маленьких качелях висела какая-то смешная зеленая птица. Ангела перевела взгляд на клетку и улыбнулась.
Эльза расцеловала ее, сунула ей что-то в карман – я даже отсюда видела желтую обертку и коричневые буквы шоколада «Серенчи». Дядя Доми помог Ангеле сесть в подводу рядом с тетей Илу, которая уже спрятала свой платочек в карман. Ангела поставила клетку себе на колени, сказала что-то – наверное птице – и снова взглянула на небо, взглянула с откровенным и глубоким наслаждением… У меня защемило сердце; она, наверное, в жизни еще не вставала так рано, потому что если они ехали куда-нибудь, то выезжали всегда в удобное время, днем, чтобы не просыпаться ни свет ни заря, – и теперь вот она сидит, смотрит на небо, на этот великолепный, холодный рассвет и так радуется этому, что забывает, о чем ей следовало бы думать. А этой чертовой птицы, этого попугая в роскошной клетке, которую она держит на коленях, – его ведь еще не было в прошлый раз, когда я у них была; значит, его купили только сейчас; когда исчез Эмиль; это они сообразили – дать ей в руки новую игрушку, чтобы она не заметила, не почувствовала беды. Она, может быть, и не знает, что случилось с братом, наверняка ей что-нибудь наплели про него, так что она, пожалуй, и не собирается страдать, уверенная, что они просто переезжают в другое место.
Ангела что-то сказала отцу, казавшемуся в эти минуты усталым и постаревшим, взяла его за руку и показала на небо. Весь небосвод был залит сияющей медью. Льющийся сквозь кроны деревьев молодой свет зари был так прекрасен, что губы Ангелы раскрылись и, ошеломленная всей этой красотой, она засмеялась от радости.
Я вскрикнула. Какая-то женщина, стоявшая рядом, потрясла меня за плечо, убрала у меня волосы с лица, мокрого от слез, спросила что-то; я не ответила. Прогремел трамвай; я все ревела и мотала головой. И лишь тогда затихла – даже слезы вдруг высохли у меня на глазах, – когда увидела, что подвода не разворачивается сюда, к Голубиной улице, а по Мощеной улице едет в сторону нового вокзала, с которого никогда не уезжают уважающие себя люди. Я вышла из павильона, чтобы не пропустить ни одной детали этой картины. Подвода все удалялась и наконец свернула за угол, остались только полицейский, скрежет трамвая да небо, с которого на мое мокрое, зареванное лицо брызнули первые лучи солнца.
7
Солнце жжет.
Лучше всего сейчас было бы снять платье и голой лечь на землю, пока не польет дождь. Над головой у меня шевельнулись листья; настоящего ветра нет пока, но он приближается, по кустам пробегает шорох, деревья, кусты и цветы словно хватают воздух открытыми ртами. О, если б пришла настоящая буря, вырвала б с корнем эти тополя, ревела бы, бушевала над городом!
В наших краях яростные, дикие ветры неслись над рекой, летом гнали с Алфёльда колючую пыль, зимой щипали людям носы и уши. Осенью и весной город был как воздушный шарик: мотался под ветром, раскачивался вместе с домами и печными трубами; рассохшиеся окна и двери закрывались неплотно, так что и в домах все скрипело и только что не ходило под порывами ветра. Ангела ветра боялась, прятала от него лицо: он действовал ей на нервы; боялась она и грозы: когда в небе гремело, она зажимала уши и крестилась. Как я любила всегда ветер, дождь, огонь, даже слякоть! Каждый раз, когда я выхожу на балкон и смотрю вниз, на город, мне хочется смеяться, кричать что-то обидное, насмешливое: мол, как вы там можете жить в таких тесных улицах, так неразумно? Когда приходит гроза и я вижу быстро пустеющие улицы, бегущих под крышу, ныряющих в подворотни прохожих, подбирающих юбки женщин, с ужасом глядящих на ливень, опасливо сторонящихся дождевых ручьев, – я готова ликовать и прыгать от радости. Если здесь, в Будапеште, дождь застает меня на пути домой, где-нибудь внизу, я снимаю туфли и иду прямиком через грязь, через лужи, через потоки, закручивающиеся в воронки у канализационных решеток. Я так и не смогла привыкнуть к городу с его многоэтажными домами и дворами-колодцами. Хотя ты немного примирил меня с ним; я перестала бунтовать против того, что чуть ли не целый день вижу лишь клочок неба, что в ущельях между домами нет воздуха, что люди глазеют на улицу из-за стекла и покупают перед Национальным театром апоплексические розы и букеты льнянки, несколько суток пролежавшие в ящике со льдом.
Но я так и не смогла заставить себя привыкнуть к столице как к месту, где мне предстоит прожить жизнь; я чувствовала себя более или менее сносно лишь в дождь, в грозу, когда в черном небе хлестали молнии и в окрестных горах обвалом катился гром. Мне нравилось видеть, как люди в панике бегут от стихии, как душные, пыльные, бензином провонявшие улицы пустеют и начинают блестеть от дождя; я лучше чувствовала себя даже в летний зной, когда на всех окнах опущены занавески, когда люди, изнемогая, бегут куда-нибудь, чтобы накачать себя пивом или вином с содовой, когда асфальт становится вязким и каблуки оставляют на нем четкие дырки. В такие дни я смеялась про себя, презирая этих беспомощных, жалких горожан – сама же ложилась в саду на циновку, нагишом, и, когда Юли звала меня обедать, я с удовольствием нюхала свое плечо, радуясь теплой, сухой, пахнущей солнцем коже. Теперь мне даже этого не нужно: радости солнца. В небе гремит. Скорее бы хлынул дождь, да похлеще, погуще! Эльза кинется сейчас закрывать у Ангелы все окна и крестить ей лоб. Свет дня словно сворачивается, тускнеет, небо провисает, будто полный кошель, и разбухает, глухо рыча; трепещут листья деревьев, цветы закрываются и никнут к земле.
Ухает гром орудийным залпом.
Как хорошо, что отец не дожил до осады, не слышал грома орудий – бедняжке наверняка было бы очень страшно. Дома, когда мышь скреблась в стене, у него был такой несчастный взгляд – несчастный и смущенный: ему было стыдно, что он боится мыши. Как он терзался, что не может защитить нас! Когда от зажигательных бомб загорелся камыш, отец уже был похоронен. Таким облегчением было думать, что ему не нужно дрожать, глядя в окно: на пламя. В ту ночь весь город был на дамбе; я еще не спала, учила уроки, когда начался налет. Матушка проснулась от воя и'грохота, в одной ночной рубашке выбежала во двор, в глазах у нее мелькал отсвет пожара, белая рубашка казалась розовой, из-за дамбы доносился треск горящего камыша. Тетя Гаман стояла в кабинете на коленях и громко молилась. В эту ночь я заставила Белу уйти с нашего чердака – и правильно сделала: если б он не ушел тогда, то наверняка погиб бы вместе с домом спустя две недели.
У нашей изгороди скрипели насосы, качая из колодца воду в ведра; трое немцев, постояльцев Карасихи, метались внизу, возле камыша; кто-то лил воду на каменные откосы насыпи, под которой проходила наша улица. На дамбе плясал Палла, арендовавший у города всю пойму и камыши; он кричал и плакал в голос; я вышла на насыпь с учебником фонетики в руках, поздоровалась: «Добрый вечер, дядя Палла!»; он посмотрел на меня, весь в слезах, словно не узнавая, я тоже смотрела на него и гладила сочувственно по плечу, чтобы он еще сильнее заплакал – и он заплакал сильнее; тогда я тоже скривила рот, следя из-под ресниц, насколько безобразна его глупая толстая рожа.
Дядя Палла был школьным товарищем отца; он был единственным, у кого отец попросил однажды денег взаймы; но дядя Палла денег не дал, сказав, что ему нужны гарантии. Вот почему я сейчас гладила дядю Паллу и смотрела, как он плачет, а потом побежала домой и запела «Dies ігае» [19] на мотив песни «Чей-то домик горит»; я кружилась, приподняв краешки платья, и смотрела на себя в зеркало, думая, как великолепно я выгляжу танцующей в красных отблесках пожара и распевающей: «solvet saeclum in». [20] Потом я остановилась и села на пол: снизу небо казалось еще более красивым и грозным.
19
«День гнева», средневековый гимн о Страшном суде (лат.).
20
«Обратит мир в…» – слова из первой строки гимна «День гнева»: dies irae solvet saeclum in favilla (день, который обратит мир в пепел) (лат.).