Ланселот
Шрифт:
И вот мы несемся по Ривер-роуд в ее маленьком «мерседесе» за 20 000 долларов — она за рулем, я рядом, весь в пыли от Свода законов Луизианы, я все еще щурюсь, как крот, от яркого октябрьского солнца и вдыхаю аромат разогретой немецкой кожи.
Странно: казалось, она была мужчиной, а я женщиной — так уверенно она верховодила, крутила ручку приемника, по-мужски вела машину, барабанила пальцами по рулю, рывком шла на обгон и резко оглядывалась, меняя полосу движения, прикидывала заранее маршрут и определяла место назначения, тогда как я, растекшись, безучастно сидел рядом, сложив руки на коленях, как большая глуповатая студентка.
Я сказал, что она вела себя, как мужчина, — да, это так, разве что время от времени она склоняла голову, из-под ресниц стреляла
— Ну? — спрашивала она, въезжая на дамбу, останавливаясь и склоняясь над рулем (как мужчина) — взгляд искоса на меня, бусинки пота поблескивают над верхней губой.
Ага! Припарковалась. Что дальше? Я чувствую, как по моим ногам бегут мурашки. Интересно, думаю я, — когда за рулем мужчина, женщины то же самое чувствуют? Гм. Ну, припарковались уже. Что дальше?
— Знаешь, ты на кого похож? — спрашивает она.
— Нет. На кого?
— На бесстыжего Стерлинга Хейдена.
— А кто это?
— Стерлинг Хейден? У него бар в Макао, и в таком же костюмчике ходит.
— Это хорошо или плохо?
Октябрь стоял прекрасный. Знаешь, я тогда сделал одно из величайших открытий в жизни. Оно простое, проще некуда, но вплоть до нынешнего дня я не знаю, то ли я последний, кто его сделал, то ли единственный. Я самый глупый или самый счастливый? Суть его в следующем: есть жизнь и есть радость жизни, и она не имеет ничего общего ни с нашими студенческими безумными влюбленностями, ни с моей безумной романтической любовью к Люси. Нет, все гораздо проще. Просто существует такая штука, как прекрасный день, чтобы в него окунуться, выйдя из дому, дорога, чтобы по ней ехать, еда, чтобы есть, когда голоден, и вино, чтобы пить, когда хочешь, но главное — девяносто девять процентов прелести жизни, нет вся, вся ее прелесть — это женщина, чтобы ее любить.
А что еще есть в этой жизни, дорогой Парсифаль, кроме любви, октябрьского дня, откоса дамбы и теплых губ этой кавалерствующей дамы, этого странного лежащего рядом существа, в котором за рулем преобладает мужчина и которое, стоит поцеловать, тут же становится женщиной, так что ты ощущаешь всю эту сладкую гибкость шеи, какой никогда не будет ни у одного мужчины, и сразу все ее тело, весь его завораживающий объем поворачивается ко мне, приветствует меня и приглашает.
Да, тогда она любила меня. Откуда я знаю? Потому что тогда я наконец вышел из своего ступора, вспомнил, что такое ухаживание, и начал ухаживать за ней. Влюбленный, я мчался в Новый Орлеан, чтобы вытащить ее с собрания «Колониальных Дам» (по какой-то причине она непременно желала быть в числе этих «Дам», и черт меня подери, если она не сподвигла меня на то, чтобы съездить в Южную Каролину, отыскать и сфотографировать могилу единственного из ее предков, кто был англосаксом и протестантом, — нет, не Рейлли, никаких Рейлли не было на той войне, а какой-то Джонсон, рядовой Аарон Джонсон, убитый в сражении при Коупенсе). И вот я вхожу в бальный зал и иду по проходу, выискивая ее в толпе, состоящей из двух тысяч лилейно-белых «Дам», которые слушают выступление другой «Дамы», разглагольствующей о сохранении американских идеалов и тому подобном, и, наконец, углядев Марго, я повелительным кивком приглашаю ее выйти, она выходит испуганная: «Кто-то умер?», а потом хлопает от радости в ладоши, обнимает и целует меня: «Как я рада тебя видеть! Ты приехал за мной? Чтобы забрать меня?»
Был «влюблен» означает, что при виде нее билось сердце. Хотелось хлопать в ладоши. Почему она, почему не другая женщина?
98
Тадж-Махал в Агре, на севере Центральной Индии, — жемчужина индо-исламской архитектуры. Могольский правитель Шах-Джахан (1592–1666, правил в 1627–1658) воздвиг этот памятник как гробницу своей любимой жены Арджуманд Бану, умершей в 1631 г. и более известной по ее титулу Мумтаз-Махал или Тадж-Махал (Корона дворца).
Возможно ли, чтобы человек испытал такое счастье однажды и потом испытывал его много дней? Это просто. Мы садились в машину и ехали до тех пор, пока не находили какое-нибудь приятное местечко — лужок у дороги в Натчез, пляжик поодаль от дамбы. Выходили из машины и шли до тех пор, пока на нас не наваливалась усталость, тогда мы садились, пили, ели и целовались, целовались!
Между прочим, представь: в первый раз инициатором была она. Нет, это было не в первый раз — во второй. Первый раз был тогда, когда я увидел ее босую и грязную в Бель-Айле, залез ей под кринолин, и пошло-поехало.
А в тот день мы наелись лангустов со стручками окры, выпили две бутылки вина, были сыты и в полном счастье неслись в октябрьских сумерках по Ривер-роуд, и я раздумывал, где бы нам подыскать местечко на каком-нибудь лугу. А она вдруг и говорит, этак попросту: «Давай переспим». Я тяжело сглотнул и чуть было не ругнулся от неожиданности — это в мои-то тридцать пять! Нынешние восемнадцатилетние подняли бы меня на смех. Да, и в то же время я вижу, что нынешние мальчики не так уж счастливы со своими девчонками, по крайней мере, не так, как был счастлив я. «Ты место какое-нибудь знаешь?» — спросила она. К счастью, я знал: в Асфоделе, в низинке рядом с трассой, был маленький туристский коттедж. Когда мы заполняли квитанции, руки у меня тряслись. Она разделась, даже не потрудившись выключить свет (так же быстро, как на автозаправке в техасской Одессе: вжик, вжик — голая!). Обнаженная, она остановилась перед зеркалом, запустив руки в волосы, — одна нога согнута, зад чуть сдвинут в сторону. Потом она повернулась ко мне, сунула руки под пиджак и игриво прихватила меня за бока. Господи! Неужто женщина может быть столь прекрасной?! Она была пиршеством. Хотелось съесть ее всю, всю попробовать на язык. Это я тоже сделал.
Это было моим причастием, — только без обид, святой отец, — я вкушал его в темном святилище, охраняемом двумя тяжелыми золотыми колоннами ее ног, в таком вот ковчеге завета.
Я помог ей с окнами в бельведере. Урагана еще не было, просто обычная гроза. С этой высоты в свете молний были видны белые барашки на реке и дальний берег. Река была, как море.
Марго опустилась на скамейку, глядя перед собой, словно пассажирка, которую укачало.
— Марго, давай уедем.
— Что? — Гром гремел вовсю.
— Давай сядем в машину и рванем в Северную Каролину. Прямо сейчас. Никаких проблем. Сиобан останется с Тексом, Люси завтра вернется в школу.
Она молчала.
— Подумай. Смылись бы от урагана, а к двум часам были бы в Атланте. — Я думал о том, как войду с ней в мотель, о том моменте, когда она медлит перед зеркалом, поправляя волосы. Еще я пытался вспомнить, когда в последний раз спал с ней. С чего началось, как получилось, что мы больше не спим вместе? И как это вышло, что я живу в будке? Я пытался это вспомнить.