Лапландия. Карелия. Россия

Кастрен Матиас Алексантери

Кроме этих и подобных им повестей о набегах по­граничных финнов на Русскую Карелию, слышал я в Утува рассказы о великанах, называемых найколайзет, или найконканза. О происхождении этого народа гово­рит сказание, что лесной дух (metsan рака) украл себе жену-христианку и прижил с нею мальчика и девочку, которые после соединились и произвели на свет бого­противное потомство, известное под именем найколайзетов. Не сообщаясь вовсе с христианами, народ этот жил на горе Гаапавара и там составлял отдельное, в себе са­мом заключенное общество. Их было будто семнадцать человек, они были стрелки, и во время разбойничьей войны они истреблены все до последнего великана. Ни прежде, ни после не удалось мне слышать какого-либо сказания об этом народе.

Посоветовавшись с опытными людьми в Утуве и ис­черпав весь запас их сведений, пошел я сперва в Туопаярви, оттуда через Пааярви в Куусамо. Во время этого пути я не встретил ничего для себя замечательного, кро­ме множества преданий о лопарях. Между прочим, рас­сказывали мне, что лопари прежде были в неприязнен­ных отношениях с народом, который назывался кивеккаат (Kiwekkaat). Может статься, это искаженное слово кивикает (Kiwikaet, един. Kiwikasi — каменная рука) и намекает на то, что упомянутый народ употреблял камни вместо всякого другого оружия. Это предположение под­тверждается тем, что на одном месте, где, по преданиям, была битва между лопарями и кивиккаатами, нашли кам­ни, похожие на пращи. Между прочими сказаниями о лопарях, приведу еще одно, показывающее, какое было у них правосудие. Один лопарь, живущий в Куусамо, тай­но убил жену свою, через несколько времени преступле­ние это открыто было собственным его сыном — десяти­летним мальчиком. Мальчик рассказал о том родствен­никам убитой своей матери, которые, с своей стороны, уговорили старейшин деревни разыскать дело. Судьи, сле­дуя обычаю, собрались к виновнику и учредили у него так называемый домовой суд (kata-karajat) [25] . Преступле­ние было доказано, и преступник приговорен к виселице, приговор исполнен теми же людьми, которые произнесли его. Доселе показывают место, где повешен был лопарь, и жители говорят, что не очень давно при порубке боль­шой сосны нашли скелет его и при нем заржавелый

нож, котел и топор.

25

Заседание под кровлей в шалаше (Zelt-Thing) в противоположность обыкновенным собраниям судилища (Things), которые всегда бывали под открытым небом.

Пришедши в Куусамо, я принужден был прекратить ученые мои занятия. Лето шло к концу, и средства мои истощились. К тому же места, которые мне надлежало прой­ти, были бедны древними воспоминаниями. От Куусамо я направил путь в Улеаборг, оттуда через Остроботнию и Тавастгустскую провинцию в Гельзингфорс. На всем том про­странстве исчезли все воспоминания о мифических време­нах, и не было слышно рун. Здесь найдет, быть может, эт­нограф и лингвист богатое поле для деятельности, но эти разыскания в то время не занимали меня. Мимоходом взгля­нул я на мертвые памятники былого, на разнообразные кучи камней, в великом множестве встречающиеся вдоль морс­кого берега. Я не мог заняться разысканием этих памятни­ков, заметил только места, где эти кучи находятся, с наме­рением впоследствии обратить на них надлежащее внима­ние.

Путешествие в Лапландию, Северную Россию и Сибирь с ноября 1841 до марта 1844 года

I

В 1841 году предпринял я в сообществе доктора Лёнрота и отчасти на его счет путешествие, которое, по первым предположениям нашим, должно было ограничиться толь­ко некоторыми частями Лапландии и Архангельской гу­бернии, но потом по непредвиденным обстоятельствам при­няло для меня гораздо большие размеры. В начале ноября мы съехались по условию в приход Кеми, находящийся в 23 верстах от города Торнео к западу, и 13 числа того же месяца отправились отсюда в дорогу вверх по реке Кеми. Против чаяния, зимний путь весьма еще не установился, и поэтому начало нашего путешествия было чрезвычайно труд­ное. Недавно проложенная дорога от Кеми до Рованьеми и отсюда до Кемитреска была еще не наезжена и потому едва проездна, в иных же местах на ней и вовсе не было снегу. Настоящая дорога и зимой идет по реке Кеми. Но лед на ней был еще слишком тонок и неверен. Мы ехали почти все шагом, часто шли пешком, а почтовая лошадь тащила наши пожитки. В 14 дней такого странствия проехали мы 240 верст и прибыли в селение Салла, принадлежащее к прихо­ду часовни Куолаерви и церкви Кемитраск. Отсюда мы хо­тели проехать в Русскую пограничную Лапландию, надеясь собрать там богатый запас для науки, потому что, сколько было нам известно, ни один путешественник порядочно не исследовал еще этих мест в лингвистическом и этнографи­ческом отношениях. Больше всего привлекали нас лопари деревни Аккала, ибо финские крестьяне уверяли, что они живут совершенно отдельно, чуждаясь русских и всех дру­гих народов, следовательно, могли сохранить и язык, и на­родность свою чище других. Кроме того, они интересовали нас еще тем, что, как в Финляндии, так и в Лапландии, они слывут народом, преданным чародейству более всех других народов Севера. Непредвиденное обстоятельство по­мешало нам съездить в Аккалу. В Салле нашли мы жите­лей недоброжелательных, корыстолюбивых и лукавых, они не только не соглашались за умеренную плату проводить нас в Аккалу, отделенную от Саллы пустыней во 140 верст, но только о том и думали, как бы обобрать нас совершенно. Не успев уговорить крестьян умерить свои требования, ре­шились мы остаться в Салле и ожидать благоприятнейших обстоятельств. Действительно, через несколько дней при­ехали в Саллу лопари из Аккалы с различными товарами, по распродаже которых им привелось бы возвращаться до­мой с пустыми керисами (сани, в которые впрягают оле­ней). Мы были уверены, что это обстоятельство избавит нас от корыстолюбивых обитателей Саллы, но они и тут пере­хитрили нас. В то время, как лопари отдыхали еще в неко­тором расстоянии от деревни и мы еще ничего не знали о их приезде, несколько крестьян сговорились купить весь их товар, рассчитывая на то, что затем они уедут, не побывав в деревне. Спекуляция эта не удалась, однако ж, потому что не сошлись в цене; тогда они прибегли к другой хитрости: заподозрили нас в глазах простодушных лопарей, уверив их, что мы посланы к ним учить их читать, что мы окрес­тим их и принудим принять наше вероисповедание и т.д. Вследствие этого лопари удалились тайком от нас из дерев­ни. Взбешенные, мы изменили наш план и, к великой доса­де врагов наших, решились возвратиться в Энаре, дабы от­туда после Рождества пуститься в пограничную Русскую Лапландию. К тому же в Салле мы узнали, что русские лопари до самого Рождества занимаются рыбной ловлей и живут в самых жалких лачугах, но после переходят в зим­ние жилища, лучше защищенные от ветров и непогоды.

Изменивши, таким образом, свое намерение, выехали мы из Саллы в начале декабря, проехали несколько миль верхом, потом сели каждый в свой керис. В первый день дорога шла по льду маленькой речки, так покрытому во­дой, что закругленные наши керисы казались лодками [26] . Мой керис был очень низок, и потому вода заливала в него частенько. Раз олень мой испугался собаки, которая пры­гала по льду. Он побежал, как бешеный, совался по льду туда и сюда и наконец опрокинул меня в большую лужу.

26

Кериса (керёжа) — саамская оленья нарта, состоящая из одного поло­за и деревянных бортиков. Керёжа считается одним из древнейших типов оленьих нарт, восходящим к лодке-долбленке. Традиционно в нее запрягался один олень. В XIX в. керёжи были вытеснены копиль­ными нартами ненецкого типа.

Таково было начало. В следующие дни мы ехали по горам и болотам, и также не без проказ со стороны наших необуз­данных оленей, и наконец доехали до деревни Тангуа, рас­положенной при реке Лупро. Отдохнувши здесь несколько дней, мы продолжали путь вверх по реке и приехали благо­получно в Корванен — самую северную усадьбу Соданкильского округа в 200 верстах от Саллы и почти столько же от Энарского прихода.

В Корванене отвели нам горницу, в которой, по словам Лёнрота, «за несколько лет перед сим воспитывали шесть лисенков». Горница эта, разумеется, была скверная, в ней, правда, была печь с очагом, но без вьюшек, так что после каждой топки приходилось лазить на крышу и затыкать трубу клоком сена. В этом гнезде провели мы целых 12 дней, все ожидая, что смягчится, наконец, гнев снегового старца Укко. Я то и дело выбегал на двор, чтобы посмот­реть, скоро ли он избавит нас от страшной метели, но ни луча надежды не было видно на небесном своде. Солнце скрылось уже надолго, и на дворе было так темно, что даже и днем нельзя было читать без свечки. По миновании бури в усадьбу собралось с востока и с запада много людей, так­же ехавших в приход Энаре. Непогода и их задержала в соседней усадьбе на несколько дней. За день до Рождества мы тронулись с места. Конечно, было бы гораздо благора­зумнее отправиться всем вместе, чтоб соединенными сила­ми перебраться чрез опасную скалу Сомбио, но некоторые крестьяне остались до другого дня, рассчитывая, что легче и спокойнее будет ехать за нами по проложенной дороге. Надеясь на крепких корваненских оленей и ловких лыж­ников, мы пустились в путь в сообществе трех финнов и двух лопарей; всего нас было семь человек. Оленей было около тридцати, считая с теми, которые везли поклажу. Две первые мили проехали мы таким образом: один лопарь шел впереди на лыжах, ведя за собой свободного оленя, который прокладывал дорогу прочим. Две следующие мили можно было ехать без этого, потому что снег был не так глубок. Тем заключился первый день нашего путешествия. К ночи расположились мы подле снежного сугроба и разве­ли огонь, который назывался только огнем, но не приносил ни малейшей пользы. Во время сна нашего поднялась силь­ная вьюга; проснувшись к утру, я крайне изумился, не видя двух наших товарищей. Мы отыскали их под кучами снега, под которыми они всю ночь проспали невозмутимым сном. При продолжающейся непогоде оставили мы с рассветом ночлег свой. Сначала мы по-прежнему тянулись за лыжни­ком, только на самом хребте скалы снег слегся так плотно, что почти везде держал на себе оленей. Переход через хре­бет недолог, затем дорога сделалась опять хуже, но буря и непогода утихли. Даже показался месяц, и на небе заблес­тели звезды. Утомленный дорогой, я заснул в моем керисе, и сон перенес меня в красивую залу. Звезды казались мне свечами рождественского сочельника, сосны — людьми, между которыми узнавал лучших друзей моих, собравших­ся вместе праздновать вечер перед Рождеством. С одним из гостей я начал горячий спор о свойстве лапландских глас­ных звуков, и спор кончился тем, что я ударился головой о голову моего противника. Меня пробудила сильная боль во лбу — я стукнулся головой о сосну. С просонков я хотел извиниться перед сосной, моим противником, и трудился усердно, чтоб стащить с головы крепко привязанную шап­ку, но лопарь, ехавший за мной, заметил весьма благора­зумно, что шапку можно оставить на голове, а лучше осво­бодить вожжи, зацепившиеся за дерево. Вскоре после этого приключения приехали мы к нежилой избушке, построен­ной в этой горной стороне для проезжающих. Тут мы ноче­вали, сделав в этот день только три мили. Посредине избы развели мы большой рождественский огонь, приставили к нему горшки с мясной похлебкой и, когда подкрепились ею, сделали чай, что вряд ли когда видано было в суомской избушке. После всего этого залегли мы спать: кто на лавке, кто на земляном полу, на который набросали немного сена и еловых веток. Когда я поутру проснулся, то звезды весело глядели сквозь полураскрытую крышу нашей хижины. Как ни красиво было это зрелище, еще красивее показался мне обширный Божий мир, когда я вышел из хижины. Он был исполнен такой торжественной, мирной тишины, что, каза­лось, праздновал с нами светлый день примирения и благо­дати. Но тишина северной зимы непродолжительна. Метель поднялась снова еще до полудня, мы были, однако ж, так счастливы, что к ночи нашли убежище в лопарской хижи­не на берегу озера Акуерви. Мы уже совсем было отчаива­лись, потому что во всем нашем обществе знал дорогу один только человек, почти слепой и ради наступивших святок так напившийся, что едва мог править оленем. Это-то пос­леднее обстоятельство и послужило нам в пользу, ибо, по собственному признанию этого человека, во все течение дня нашим путеводителем был не он, а превосходный олень его, раз только проезжавший по этой дороге. Выехавши на дру­гое утро из Акуерви, надеялись мы тем же днем доехать до церкви в Энаре, но ошиблись в расчете. Когда мы подъеха­ли к озеру Энаре с дороги, стемнело совершенно, и провод­ник наш, и разумный олень его сбились с дороги, потому что последний никогда не ездил еще по озеру. В честь св. Стефана разъезжали мы долго туда и сюда по бухте обшир­ного озера, вода, стоявшая поверх льда, залилась в мой керис и обледенила мою одежду. Наконец нашли след, но сле­пой проводник наш не отважился ехать далее по озеру. Мы воротились на берег и отыскали лопарскую хижину, в ко­торой улеглись среди овец и других животных; людей же никого не было: они все ушли в церковь, исключая двух девушек, которых мы после нашли спящими на сосновом хворосте в лесу, в котором стерегли своих оленей. На следу­ющее утро, еще при сиянии звезд, одна из этих девушек проводила нас в приход Энаре. Тут мы отдохнули от всех трудов наших. Вот что пишет об этом месте Лёнрот к одно­му приятелю: «Когда я посетил Энаре весною 1837 года, здесь была только одна церковь и около нее несколько бед­ных лапландских избушек; теперь, с тех пор, как здесь живет пастор, местечко это совсем изменилось. Церковь вык­рашена красной краской, у пастора дом в пять комнат и еще другое строение с залой и двумя горницами, назначен­ное, как помнится, старшему пастору, который, хотя и живет в Утсйоки, обязан, однако ж, наезжать и в этот приход. В следующее лето построится еще дом для суда. Не удивляй­ся, что я распространяюсь об этих постройках; в других местах, разумеется, я и не упомянул бы о них, но вспомни, что я в Лапландии! Только тот, кто провел несколько вре­мени в дыму лапландской хижины, может узнать настоя­щую цену порядочного дома, подобному тому, как настоя­щая цена здоровья узнается только по избавлении от тяж­кой болезни; только он поймет и тот восторг, с которым мы увидели опять солнце 18 января, мы долго не могли налю­боваться им».

Во время пребывания нашего в Энаре получили мы из­вестие, что знаменитый миссионер и писатель пастор Штокфлет, которого мы намерены были посетить в Альтене, на­ходится теперь в Карасйоки, от Энаре только в шестнадца­ти небольших милях. Этот счастливый случай побудил нас отправиться в Карасйоки в начале января. Приход этот за­мечателен двумя большими цепями скал, через которые дорога идет почти непрерывно и которых имена Муотка и Искурас-тунтури. Первую мы переехали в жестокий мороз, но без непогоды. Когда после полуторасуточной езды мы начали спускаться с упомянутого хребта, со мной случи­лось несчастье: олень мой остановился вдруг на всем бегу, керис опрокинулся, и правая рука моя, в которой были вож­жи, попала под керис. В таком затруднительном положе­нии прежде всего должен я был стараться высвободить руку, но этого нельзя было сделать, не выпустивши из рук вож­жей, а тогда олень, почувствовав свободу, не стал бы, разу­меется, ждать, покуда я опять усядусь в керис, поскакал бы, по своему обычаю, за другими оленями и бросил бы меня на скале. Что ж было делать? Я ухватился свободной левой рукой за задок кериса и предался покорно оленю, который и поволок меня за собой. Такая езда оказалась, однако ж, столь трудной, что мне вскоре пришлось отка­заться от нее. Будь темно, будь метель на дворе — этот день был бы последним днем в моей жизни, но ветер был неболь­шой, вечер светлый, дорога видна. Мои товарищи проехали около полумили, прежде нежели заметили мое отсутствие, и уже ночь наступала, когда они повернули мне навстречу. Вскоре после этого приключения доехали мы до Иоргастака — рыбачьих хижин на берегу реки Тено, где лопари не живут зимой, но останавливаются кормить оленей. В этом гадком месте провели мы бессонную ночь и отправились в путь еще до рассвета. Проехав около полумили по реке Тено, мы взобрались на Искурас-тунтури, где меня ожидала но­вая неприятность. Необузданный олень мой вздумал, спус­каясь с пригорка, своротить с дороги и наскакать с такой силой на березу, что от удара об нее у меня полила кровь изо рта и из носу. Лёнрот, видя, как я горевал о моем раз­битом носе, утешал меня уверением, что можно еще спасти его. Так как и для всякого сохранение этой части тела весь­ма важно, то я твердо решился не подвергать ее в будущем никакой опасности во время езды на оленях. В большей части случаев это действительно возможно: не надобно толь­ко слишком уже покоить ноги, действовать, напротив, ими во всех затруднительных случаях, в особенности против колебания кериса. Этого колебания никак не должно, од­нако ж, останавливать пятками, потому что таким образом всегда можно переломить ногу; сев на керис верхом, необ­ходимо прижать колена крепко к наружным бокам его, а ноги спустить и отклонять керис от камней и деревьев только ступнями. Теория, кажется, простая; не такова практика, потому что олень не дает спохватиться именно тогда, когда это более нужно, т.е. при спуске с горы. Он бежит тогда так проворно, что не имеешь времени рассмотреть предметы, тем более что трудно не закрыть глаза от снега, который летит от ног его прямо в лицо. Недурно, в случае нужды, повалить керис в глубокий снег, задок его увязнет в снегу и мгновенно остановит бег оленя, но на горном хребте это не­возможно, потому что беспрестанные бурные ветры сносят весь снег. Знатные и богатые путешественники берут по крайней мере одного свободного оленя на случай нужды. При крутом спуске с гор и утесов его привязывают к зад­ней части кериса; привязанный же к заду олень всегда упи­рается изо всех сил и таким образом мешает впереди запря­женному оленю мчаться стремглав. Для небогатых путеше­ственников, лишенных возможности прибегать к этому сред­ству, главное — отнюдь не сдерживать оленя при спуске с утесов, а давать ему волю бежать, как хочет. Я испытал это при спуске с Искурас-тунтури, высочайшего из всех скали­стых хребтов, которые мне привелось переезжать; он пони­жается многими крутыми уступами. Съезжая с одного из этих уступов, я старался всеми силами сдержать бег оленя и все-таки несколько раз ударился о деревья и камни. На следующем уступе я дал, напротив, оленю волю бежать во всю мочь, сбил с ног другого оленя, переехал керис с по­клажей и благополучно спустился до самого низа. Вскоре после этого мы въехали на церковный двор Карасйоки, где пастор Штокфлет принял нас с отверстыми объятиями. Мы провели в его обществе десять поучительных дней и 18 ян­варя отправились назад в Энаре. Это возвратное путеше­ствие было действительно приятной прогулкой благодаря необыкновенно прекрасной погоде. На Искурас-тунтури по­казалось даже солнце, весьма, впрочем, невысоко над гори­зонтом. В Иоргастаке, куда приехали через сутки, вечером мы праздновали возврат солнца маленьким пиршеством, во время которого все наши олени разбежались, но, по счас­тью, недалеко. Мы поймали их на ближайшем хребте. В тот же вечер мы отправились далее, долго блуждали и по­пали наконец в лопарскую хижину, где провели остаток ночи. На следующий день мы прибыли в Энаре.

Вскоре после возвращения нашего в Энаре получил я от статского советника Шёгрена из Петербурга бумагу, ко­торой он извещал меня, что Императорская Академия наук решила отправить ученую экспедицию в Сибирь и предла­гает мне участвовать в ней в качестве этнографа и лингвис­та. Я, разумеется, принял это предложение: оно вполне со­гласовалось с самыми горячими моими желаниями. По пись­му г. Шёгрена, путешествие могло состояться только через год, и год этот позволял мне не прерывать моего путеше­ствия по Лапландии, пробираться, следуя прежнему плану, из Энаре в Русскую пограничную Лапландию, оттуда — в Архангельск, потом к европейским самоедам и наконец че­рез Северный Урал в Сибирь, где и начнется моя академи­ческая служба. Как я осуществил этот план, видно будет из следующего.

II

Прихожане церкви Энаре недавно пользуются счастьем иметь при церкви собственного пастора, прежде только не­сколько раз в год приезжал к ним пастор из Утсйоки, и потому понятно, что в эти разы прихожане съезжались сюда многочисленнейшими толпами для общественного моления. Может быть, что большая часть лопарей собирались из даль­них сторон в Энаре и не из одной только набожности. Это можно сказать с достоверностью не только о русских лопа­рях, но и о норвежских, и финских горных лапландцах: они съезжались к энарской церкви обыкновенно во время ярмарок и общих сходок. Но какая же была причина, соби­равшая сюда народ с таких дальних концов? Почти все на­роды хранят предание об утраченном земном блаженстве. Так и лапландцы с чувством скорби и сокрушения говорят о золотом времени, когда водка реками лилась около церк­ви в Энаре, и сотни людей приходили сюда согревать кровь, остывшую от горного ветра. Горный лапландец, сидя в сво­ей уединенной хижине при слабом жаре угольного огня, часто сетует о радостях и наслаждениях того времени. Те­перь торговая площадь в Энаре служит ему только печаль­ным напоминовением прошедшего. Редко, очень редко слу­чается в наше благоустроенное время, что какой-нибудь отважный бродяга осмелится, не взирая на запрещение, спрятать в густой чаще леса небольшой запас элизейского напитка, который делит только с испытанными верными друзьями. При таком порядке нельзя удивляться, что рус­ские и горные лапландцы почти перестали посещать энарские ярмарки, которые утратили и свой первоначальный религиозный характер с тех пор, как приход получил осо­бого пастора, обязанного жить в нем постоянно. Несмотря на то, энарские лапландцы собираются по старому обычаю в некоторые воскресные дни гораздо в большем числе, не­жели в другие, и проводят несколько дней в маленьких шалашах, построенных около церкви. Мудрено понять, для чего эти люди собираются, если исключить свадьбы, крес­тины и помолвки, которые в это время совершаются. Здесь обнаруживается ясно, что лапландец от природы лишен склонности к удовольствиям, к общественным увеселениям и вообще к жизни общественной. Каждый из них, кажется, совершенно поглощен своими собственными мелочными занятиями: тасканием дров, уходом за оленями и тому по­добным. Сходятся и разговаривают друг с другом только родные или друзья. Необходимо что-нибудь очень необык­новенное, чтобы люди эти пришли в большее движение. Такое необычайное происшествие случилось в последний день февраля, когда мы, два финна, и две особы благород­нейшего германского происхождения уезжали из Энаре. Любопытство и врожденное участие к путешественникам собрало вокруг нас всех лапландцев, тут находившихся.

Каждый протеснился вперед, чтобы подать нам руку и по­желать счастливого пути. Круглые, освещенные солнцем лица лапландцев сияли искренним доброжелательством, любовью и беспредельным участием. Многие могут смот­реть на это простодушное доброжелательство с гордым пре­зрением, но путешествующий по Лапландии, привыкши видеть вокруг себя только одни голые скалы, записывает его и в дневнике, и в сердце своем.

Напутствуемые желаниями счастья и благословениями, пустились мы в наш длинный и затруднительный путь к русскому городку Коле, а два немца, собравшиеся в то же время в дорогу, — к Нордкану. Вместе с нами возвраща­лись по домам множество лопарей. Сначала дорога шла по­перек озера Энаре, в первый день мы доехали только до средины этого обширного озера, где захватила нас темнота ночи и принудила искать убежище на одном из островков в необитаемой хижине. Днем проехали мы по двум большим бухтам — Укон-зелькэ и Катилан-зелькэ. Последняя полу­чила (по преданиям) это название от того, что один лопарь измерял ее глубину котлом, привязанным к веревке. На­звание Укон-зелькэ (по-лапландски Aeije jarugga) проис­хождения мифического и дает повод к некоторым замеча­ниям о прежней мифологии лопарей.