Лапландия. Карелия. Россия

Кастрен Матиас Алексантери

Выходя из деревни, я слышал, как проводник наш рас­спрашивал хозяина о дороге в Миерашяур (Mieraschjaur) — следующую нашу станцию. Переговоры шли по-лапландс­ки, шепотом, и я мог понять только, что в продолжение пути нам следует подняться на скалу и идти вдоль пересох­шего ручья. В 4 часа после обеда пустились мы в путь с полной надеждой прийти вечером на станцию, что и испол­нилось бы непременно при обыкновенных условиях, но, к несчастью, проводник наш совсем не знал дороги, и когда через полчаса пришли мы к озеру, он никак не мог решить­ся, по какой стороне идти. Иессио посоветовал держаться северной стороны, и мы пустились наудачу. Часа через че­тыре с великой радостью увидел я скалу, о которой сказы­вал прежний наш хозяин. Перешедши скалу, я заметил, что проводник слишком часто меняет направление, Бланк приметил то же, и мы вынуждены были подвергнуть лап­ландца строгому допросу. Он признался, что никогда тут не ходил летом, но бывал часто зимой в Утсъйоки и потому знаком с местностями, хотя, может быть, ведет нас не бли­жайшей дорогой, а направление меняет оттого, что на этой дороге есть много непроходимых мест. Поневоле должны мы были довольствоваться этим объяснением. Пройдя еще порядочное пространство, проводник указал нам на скалу

и уверял, что как скоро поднимемся на ее вершину, то Миерашяур будет как на ладони. Мы взобрались на скалу, вска­рабкались на самую вершину и не увидели Миерашяура, а только заметили над собой тучу чернее ночи. Холодный ве­тер подул на скале, и вскоре полился такой сильный дождь, что все горные ручьи зашумели. Не говоря ни слова, лап­ландец пошел проворно вперед, и мы едва могли идти по следам его. Около полуночи дошли мы до хижины в Миерашяуре.

Только что мы хотели войти в эту хижину, как дверь изнутри отворилась, вышел лапландец с озабоченным ли­цом и слезами на глазах. «У меня умирает жена», — ска­зал он едва внятным голосом, воротился в хижину и за­пер за собой дверь. Через несколько минут вышед опять, он сказал, что не может впустить нас в хижину, где му­чится жена его, и просил опрокинуть лодку и как-нибудь под нею спрятаться от дождя. Мы последовали доброму совету, но, продрогши и промокши, чувствовали необхо­димость развести огонь. На всем протяжении скалы, по несчастью, не было ни плахи дров. Подле хижины лежа­ла срубленная елка, но, очевидно, она служила для раз­вешивания сетей. Иессио нашел ее вполне годной и рас­порядился ею, несмотря на возражения проводника, за­щищавшего собственность бедного Педера. Скоро запы­лал костер, и мы отправили Иессио подать, если возмож­но, помощь жене Педера. Счастье благоприятствовало ему и тут; мы не успели еще заснуть, как Педер явился с просьбой дать рюмку водки жене его, которая с помощью Иессио счастливо родила мертвого младенца. Поутру на другой день схоронили мы младенца в могилку и завали­ли ее камнями для сбережения трупа от диких зверей.

По окончании этого обряда мы взяли у Педера лодку, сами гребли вниз по реке и в тот же вечер достигли пасторско­го жилища в Утсъйоки — цели многотрудного нашего путешествия.

III. Возвратный путь из Утсъйоки в Кеми

Когда мы прибыли в Утсъйоки, там жило семейство одного финского пастора, которое в этой дикой земле про­вело уже несколько лет, разлученное с родными и друзья­ми, вдали от всего образованного света. Главой этого семей­ства был пастор И. С. — человек образования многосторон­него и с весьма энергическим характером. Покорный внут­реннему призванию, он решился поселиться в Лапландии не для того, чтобы новыми открытиями в области наук при­обрести лавр ученого, еще менее для того, чтобы кратчай­шей дорогой достигнуть высших должностей, но с целью посвятить себя трудной миссионерской проповеди и просве­тить умы диких горных жителей.

Желая сколько-нибудь облегчить пребывание свое в этой безрадостной стране, С. по приезде своем в Лапландию ис­правил старое маленькое жилище прежних миссионеров — ветхую хижину на берегу озера Манду у самой утсъйокиской кирки. Потом отправился он в Финляндию и привез оттуда молодую милую жену, которая, не колеблясь ни­сколько, готова была сопутствовать мужу на край света, не взирая на слабое свое здоровье. Ее сопровождала с благо­родным самоотвержением девица Е. Р. — пятнадцатилетняя подруга ее.

Маленькое семейство проезжало страшные утесистые горы Лапландии в жестоко-холодную зиму. Молодые дамы научились править и сдерживать в равновесии маленькие шатающиеся санки (pulka) в то время, когда олень быст­ро мчал их с одной скалы на другую. Целые дни принуж­дены они были жаться в этом беспокойном экипаже без малейшей защиты от ледяного горного ветра. Ночью до­вольствовались часто снеговой кровлей или бедной лап­ландской лачугой. Кроме этих для всякого лапландского путешественника неотвратимых неприятностей, случались другие опасности и приключения, которые едва не сто­или им жизни. Но милосердная рука провидения приве­ла их невредимо к цели. Они достигли места своего пре­бывания и в тесном, низком домике неизъяснимо радова­лись, сидя спокойно у теплого очага и издали слушая рев бури на скалах.

Но недолго суждено им было жить спокойно: малень­кий домик их сгорел вскоре после прибытия их в Утсъйо­ки. Пастор был в то время в отлучке по делам своей служ­бы, служителей тоже не было дома, и дамы оставались по­чти одни. Можно вообразить весь ужас их положения. Но каково же было и пастору С., когда по возвращении увидел он одно пепелище сгоревшего дома и не знал ничего о судь­бе своих оставшихся. Вот что он писал об этом к своему Другу: «Каким ужасом поражен я был, когда приехал до­мой два дня после пожара и увидел одни курящиеся разва­лины! Я оставил на озере оленя, усталого от одиннадцати­мильной дороги, сорвал с себя дорожное платье и побежал ко двору. В это время я одумался и вспомнил, что до ближ­него соседнего двора на юг (приход Соданкила) было 50 миль, до Вадзое, к северу, — 16 миль, а жена моя была беремен­на. Недалеко стояли две или три хижины без кровли и две­рей, я заглянул туда, там не было ни одного живого суще­ства. Тогда представилась мне ужасная мысль: не сгорели ли они? А если спаслись от пожара, то, вероятно, замерзли, потому что ближе мили не было ни одного лапландского жилья. Я хотел кричать, звать их, но не мог произнести ни одного звука. В таком положении я, конечно, сошел бы с ума, если бы Амелия и Эмма не вышли из одной из этих лачужек. Пожар случился ночью. В три часа ночи жена моя проснулась и, чувствуя дым в спальне, кликнула слу­жанку. Но кухня была уже вся в пламени, и через дверь нельзя было пройти. Жена должна была выпрыгнуть в окно, набросив на себя одну кофту, и в этой одежде вышла она ко мне навстречу. Я не мог удержать радостных слез, увидев­ши, что они живы. Потеря всего имущества не столько меня озабочивала, сколько беспокойство о том, обойдется ли да­ром бедной жене моей в ее положении весь бывший страх и тревога, тем более что и потом много было бед, которые могли стоить ей жизни».

После этого несчастного пожара С. с семейством своим больше полугода принуждены были жить в хижине, где лапландцы останавливаются, когда приезжают помолиться в церкви. Вот описание этой хижины, взятое из того же письма: «Пока одну сторону греешь, другая мерзнет. Дым постоянно стоял в избе, но старинная пословица: где дым, там тепло — не имела здесь места. Сквозь кровлю, как сквозь решето, беспрестанно лилась вода, а ветер свистел во все дыры и скважины стен».

Пять лет прошло после этого печального происше­ствия, и когда мы пришли к пастору С., то нашли его уже в новом доме, который он успел построить. Это жи­лище, тесное и маленькое, вмещало в себе, конечно, боль­ше истинного счастья и довольства, нежели сколько обык­новенно бывает в огромных палатах. Члены маленького семейства связаны были нежной любовью и ничего выше этой любви не желали. По крайней мере пастор С. уверял меня, что нигде не было ему так хорошо, как в этом гор­ном воздухе, а молодая жена его шла легко и весело по дороге жизни, опираясь на руку любимого мужа и окружась милыми детьми. Что же касается до девицы Р., то не только ей было хорошо и приютно с этим семейством, но она полюбила страстно высокие горы и скалы и с ве­личайшим удовольствием носилась по их вершинам на быстрых оленях. Тем не менее казалось нам, что звуки ее арфы издавали иногда скорбные жалобы на пустоту жиз­ни. Эти звуки сделали такое глубокое впечатление на Дурхмана, что после десятидневного нашего тут пре­бывания мы отпраздновали помолвку его с этой любез­ной девушкой. На этом празднике Бланка не было уже с нами. Незадолго прежде отправился он вверх по Тено опять в Муониониску, а на другой день после помолвки, 10 ав­густа, и мы сДурхманом предприняли обратный путь к Энаре.

В Лапландии нельзя выбирать дорог; по той же доро­ге, по которой мы ехали сюда, должны были мы ехать и назад, к энареской церкви. Вначале путь шел опять по реке Утсъйоки и ее гремящим порогам; Дурхман и Иессио пробирались по ним, с трудом управляя лодкой, а я шел пешком по скалам. Грустные чувства наполнили душу при виде, какое опустошение произвел везде мороз во время пребывания нашего у пастора в Утсъйоки. При­земистые березы, окаймляющие скалу, стояли иные по­блекшие, иные совсем без листа; цветы пожелтели, опус­тили головки и нагнулись до земли. Без цели летали гор­ные птицы, ища убежища от холодного ветра. Все вокруг меня до того было пусто, что я с сожалением обращал взо­ры к приютному двору пастора, однако и тот вскоре от меня скрылся, и перед глазами поднялась снежная вер­шина скалы Расте-Кайзе (Raste-Kaise), облеченная густым туманом. Мало-помалу туман этот обратился в черную тучу и, к величайшей досаде, пошел за мною следом. У меня был талисман против этого врага — мой лапландский пес­ки (peski), но я оставил его в лодке, а лодка была далеко назади. Я решился идти как можно скорее, чтобы убежать от непогоды в маленькую рыбачью хижину, которую за­метил во время путешествия в Утсъйоки. Мне действи­тельно удалось добраться до этого убежища, но хижина, к несчастью, была заперта обыкновенным деревянным зам­ком лапландцев, который отпирается не ключом, но ка­ким-то умением, которого у меня не было. Не в состоянии будучи отворить двери, пытался я пролезть сквозь дымо­вое отверстие, но и эта попытка была неудачна. Я начал осматриваться кругом, не найду ли себе другой кровли, и, к великой радости, открыл невдалеке другую хижину. Но и та была замкнута на лапландский манер, однако ж, об­литый дождем, осыпанный снегом и ошеломленный бу­рей, в жестокой нужде своей я скоро отыскал средство от­переть замок. Радостно вздохнул я под кровлей, но в тес­ной лачуге, наполненной кастрюлями, котлами и прочей домашней утварью, нелегко мне было устроить себе ноч­лег. Наконец удалось и это, и я заснул на разложенной оленьей шкуре. Первая мысль при пробуждении была та, что я проспал своих товарищей, что они проехали мимо, не отгадавши, куда я запрятался, и что, вероятно, будут про­должать путь до самого Энаре. Испуганный этой мыслью, побежал я к берегу и пришел в ту самую минуту, как они отталкивали лодку от берега. Действительно, они меня ис­кали, кликали, звали, но, не получая ответа, вообразили, что я дошел до хижины Педера, которая была недалеко.

День оканчивался, когда, добравшись до этой хижи­ны, мы принуждены были провести в ней ночь, не в бес­покойной тесной лачуге, но подле огня (nuotio), зажжен­ного из остатка той ели, которую Иессио заблагорассудил принять в свое владение во время нашего первого тут пре­бывания. Само собой разумеется, что мы воспользовались удобным случаем сделать полный осмотр даров, отпущен­ных с нами на дорогу попечительной пасторской семьей. Мешок наш туго был набит съестной провизией и бутыл­ками с вином, при ярко пылающем огне мы превкусно насытились и выпили по стакану за здоровье отсутствую­щих наших хозяев и за оставленную печальную невесту. Совсем не лишним показалось нам это подкрепление, тем более что непогода бушевала всю ночь и покрывала нас снегом и дождем так, что, несмотря на веселую вечерин­ку, поутру встали мы чуть не замерзлые и очень в дурном расположении духа.

Не позавтракавши и не обсушившись, спешили мы отправиться в Энаре. Дурхману нужно было поспеть в Энаре, чтобы через два дня, когда лапландцы должны были собраться в церкви, совершать богослужение. Неча­янная помолвка задержала нас в Утсъйоки долее, чем мы предполагали; не желая, чтобы Дурхмана дожидались прихожане, мы должны были ускорить шаги до изнемо­жения сил. Взявши в проводники Педера, мы бежали по горам, тундрам и болотам с такой поспешностью, как будто от нас зависело спасение чьей-нибудь жизни. 16 часов бежали мы без остановки и, остановившись отдохнуть, не дали себе времени порядочно поесть. Меня томили го­лод и жажда, я мимоходом рвал в болотах растущую мо­рошку, но и тут злая судьба решилась меня преследо­вать. За мной по пятам шла несносная лопарка, и как скоро я нагибался, чтобы сорвать ягоду, она с ловкостью хищной птицы предупреждала меня. Ни ласковые слова, ни угрозы не внушали ей ни малейшего сожаления: она смеялась, слушая мои увещания. Наконец, заметив, что силы мои совсем начинают слабеть, она оторвала с низ­кого дерева кусок коры, облупила ее и подала мне в воз­награждение за похищенную морошку. При такой пло­хой пище должен я был еще тащить на спине тяжелую суму! Совсем изнурившись, добрели мы в полночь до пер­вого финского селения. В этот день мы прошли 8 шведс­ких миль (80 верст). Я так изнемог от такого напряже­ния сил, что на другой день не был бы в состоянии про­должать пути, если бы не представилась возможность боль­шую часть дороги плыть в лодке. После этого в течение многих дней я чувствовал такое изнурение, что идти пеш­ком не мог уже никуда.