Ларец Самозванца
Шрифт:
— Лекаря у нас нет! — вздохнул Кирилл. — Костоправ стрелецкий, да Лука наш — разве ж лекари? Вот помнишь, в Шуе — турок был? Его князь Василий у польского посла купил… Ну, тот, который как был магометанином, так магометанином и помер!
— Абдулла! — после некоторой заминки, припомнил Шагин. — Да, то был — лекарь! Всем лекарям лекарь! Жаль, помер…
Помер Абдулла лет этак пятнадцать назад, Кирилл тогда ещё отроком безусым был. Помер, успев, однако, порассказать массу интересного про свою родину, про Константинополь — древний Царьград, про Святую Софию с золотым полумесяцем над куполом, про султанов и янычар… Кирилл тогда слушал, потрясённый, раззявив рот. Сейчас бы он не удивлялся так откровенно. Сейчас ему куда нужнее и важнее тех историй были бы знания Абдуллы… увы! Единственные два человека в отряде, которых — с натяжкой — можно было назвать лекарями, больше годились на должности коновалов. Что касается людей, единственное, что могли сделать толково — вправить вышибленную или переломанную руку или ногу. Ну, рану перевязать или те же конечности оттяпать. Хорошо ещё, в этом походе всё пока что заканчивалось лёгкими ранениями… до сего дня. При штурме постоялого двора и шинка сразу четверо получили тяжёлые раны, и теперь отряд не мог двигаться так быстро, как раньше. И это была самая плохая новость, которую только можно было представить. Отряд — встал! С раненными, тем более — с тяжело раненными, далеко не уйдёшь. Того же Никитку, что распластался сейчас на лавке, белый как полотно, беспамятный, даже Лука-коновал запретил трясти строго-настрого. А как тогда везти, если воз трясётся, подскакивает на каждой колдобине, если ехать надо быстро — догонять ушедшего, успевшего ускользнуть врага… Кирилл в отчаянии уселся рядом с раненым юнцом и, ухватившись за вихры пальцами, стиснул их так, словно хотел выдрать с корнями.
— Господин… — слабый голос принадлежал Никитке, только до сотника это не сразу дошло. — Господин!
— Никита, лежи тихо! — прикрикнул на мальчишку Шагин. — Не дёргайся… Господин, он очнулся!
— Вижу! — хмуро сказал Кирилл, которому как раз в этот миг пришлось отгонять крамольную мысль, что было бы куда лучше, если бы Никита умер. Остальные, возможно, выдержали бы даже быструю езду… Не он. Не Никита.
— Господин… — прошептал Никита, и голос его был полон вины. — Прости меня, господин! Я не хотел… Я думал, что сумею! Прости меня, господин!
Это он виноват — понял Кирилл. Он, господин мальчишки, утвердивший его в мысли, что семнадцатилетний отрок ничем не уступает взрослым. Так и было… Только у взрослых ратников была та осторожность, которой нет, да и не может быть у юнца. И Прокоп с Шагином, тоже ворвавшиеся первыми, не получили и царапины, а Никита — залп в упор.
— Господин! — снова повторил Никита, сердито и неожиданно сильно оттолкнув ладонь Шагина от своих губ. — Господин, я буду обузой, оставь меня!
— Прекрати! — сердито фыркнул Кирилл. — Где тебя оставить? Был бы здесь город, не сомневайся — оставил бы не задумываясь! Но мы — посреди чистого поля, этот постоялый двор я через полчаса самое большее запалю с четырёх концов… Посреди дороги прикажешь тебя оставить? И тех троих — тоже?
— Господин! — чуть ли не со слезами сказал Никитка. — Оставь меня… Я всё равно не вынесу дороги!
Вот тут он был прав. Мрачная правда заключалась в том, что если растрясти рану — а на телеге это обязательно произойдёт, то пошедшую кровь будет очень трудно, почти невозможно остановить. Скорее всего, всё закончится очень плохо. Однако…
— Ты поедешь с нами, Никита! — строго, бросив быстрый, предупреждающий взгляд на сотника, сказал Шагин. — И посмей только мне умереть! Ух, как я тогда тебя выдеру… Ты не забыл ещё, что я отвечаю за тебя перед отцом и матерью?
Никита бледно улыбнулся. Больше он не спорил. И не издал ни звука, когда его положили на телегу и когда она как можно плавнее — а всё равно резко, тронулась с места.
12
Кони шли медленно, люди слишком быстро замолчали. Устали — дорога, узкая, колдобистая, извилистая, болотистая… много разных слов можно про неё сказать… дорога довела! Куда веселее других был разве что пан Анджей — ему снова легко дышалось, его не донимал больше чесночный аромат, а если взор и падал на женское лицо, то это было очаровательное лицо Татьяны или очень красивое — Зарины. На взгляд пана Анджея, который разделяли тайно или явно большинство казаков и ляхов, татарская служанка была куда красивее своей русской госпожи, и даже чересчур высокие скулы не портили её, а наоборот — добавляли очарования. Чёрные же, блестящие смоляные волосы и тёмные глаза, обрамлённые длинными бархатистыми ресницами, заставляли чаще биться сердца абсолютного большинства членов отряда. Не только сердца Яцека и Марека. Другое дело, сама Зарина, замкнутая и мрачная последнее время, вряд ли хотя бы замечала этот восторг, это неложное восхищение собой, а если и замечала, то — игнорировала совершенно. Вот и сейчас — с холодным лицом она ехала чуть позади своей госпожи, взгляд её скользил где угодно, но только не по лицам находивших любые способы, чтобы только оказаться подле неё оруженосцев. Пан Анджей обернулся, чтобы в очередной раз подмигнуть Яцеку, за которого в открытую «болел» в этом поединке, но улыбка замёрзла у него на губах, а глаза медленно потеряли весёлый прищур. Рука сама собой упала на эфес кончара… И всё это вкупе сделало своё дело — встревожило весь отряд.
— Что случилось, пан Анджей? — тревожно спросил пан Роман, оборачиваясь.
— Дым! — хрипло прокаркал пан Анджей. — Там — дым, пан Роман! Угадай, что горит!
Угадать было проще, чем не угадать. За все те вёрсты, что они оставили позади с момента выезда с постоялого двора, им не встретилось ничего: ни дома, ни башни, ни острога, ни скирды сена. Лес и лес. Кругом сплошной лес! Значит, гореть может либо лес, либо… либо постоялый двор. Люди Ворона вернулись и мстят!
— Мы возвращаемся! — быстро сказал пан Анджей. — Немедленно! Эй, стоять!
Отряд остановился. Весь.
— Мы едем дальше! — спокойно возразил пан Роман. — У нас нет времени и нет возможности… и мы всё равно опоздали! Раз шинок горит, там уже нет живых. Или их «наказали»! Мы едем дальше!
Ляхи, которых осталось меньше десятка, остались стоять. Казаки, их было ещё около полутора дюжин, вновь поехали.
— Стойте! — теперь уже заорал пан Анджей. — Стойте! Там же — люди! Они нас принимали, мы с ними хлеб переламывали… Ты что, пан Роман?
— Мы не может возвращаться! — устало сказал пан Роман. — За нами — погоня, ты же знаешь. Возможно, это она вернулась и запалила постоялый двор. Возможно — нет. Возможно, это Ворон со своими людьми обнаружился! Всё возможно… я бы не хотел узнавать, что более возможно, а что — нет. К тому же, нам что московитский сотник, что разбойничий атаман — один чёрт. Мы не сможем сейчас сопротивляться им! Нас слишком мало, многие — ранены… Мы — уходим и даже больше — прибавим ход!
— Мы возвращаемся и защитим слабых! — упрямо нахмурив брови, возразил перечитавших героических античных эпосов лях. — Или отомстим за них, если будет поздно…
— … И положим ещё людей! — подхватил пан Роман. — Нет! ТЫ, пан Анджей, можешь ехать. Если хочешь, конечно! Мои казаки поедут дальше.
— Я — возвращаюсь! — решительно сказал пан Анджей. — И, если среди твоих казаков нет трусов, то ты один останешься на дороге!
— Ты называешь меня трусом, пан Анджей? — тихим, опасно тихим голосом, ибо в нём явственно слышалось бешенство, спросил пан Роман. — Ты уверен в своих словах?
Вот тут струсил сам пан Анджей. Как бы он ни был упрям, как бы ни застилал сейчас глаза гнев, пана Романа во гневе побаивались и более сильные шляхтичи, настоящие рыцари и палатины. Вон, какой длинный и острый кончар на поясе висит! И взгляд — прицельный…
— Да брось ты, Ромек! — быстро сказал он. — Вовсе я не сказал, что ты трус. Разве кто-то услышал такое?! Нет, ты не трус… но ты почему-то испугался! И кого — вшивых разбойников! Да каждый воин в нашем отряде стоит десятка, дюжины даже таких «вояк»! Мы стопчем их и не заметим!
— ТЫ — езжай и топчи! — равнодушно разрешил пан Роман. — МЫ — поедем дальше! Это моё последнее слово, пан Анджей Медведковский!
— Уверен ли ты, пан Роман Смородинский? — холодно спросил пан Анджей.
— Уверен!
— Ну, что ж… — пан Анджей обвёл взглядом своих и со щемой душевной убедился, что никто не горит желанием возвращаться. — Что ж, пан Роман! Пусть же тогда этот подлый, трусливый поступок останется на твоей совести! На твоей и тех трусов, что убоялись поступить как настоящие мужчины и шляхтичи!