Ларец
Шрифт:
Теперь из подвязанного к переднику кармана появились блеклые, колючие даже на вид листья. Их Параша швырнула в варево быстро, даже слегка отвернувшись от Нелли.
Нелли повела носом: по поварне плыл терпкий, непривычный запах, но скорей приятный, чем нет.
– Эх ты, еле успела! – Параша загородила спиною печь: снаружи, не из терема, стучали шаги.
Дверь бухнула, отворенная сапогом. В обеих руках Катя держала лубяной коробок, из коего подымался тонкою струйкой дымок.
– Наварила? – спросила она, тяжело переводя дыхание.
– Только что, – Параша, успокоившись, взялась вновь за самый малый из ухватов. Ендовка, источая
– Лубки прожигает. Ох, торопилась я успеть, покуда не простыло. Бежала, ровно с собаками за мной гнались.
– Да чего успеть-то? Что у тебя? – возмутилась Нелли.
– Подкова для черного жеребца. – Катя поставила коробок на стол, а затем, не успели Нелли с Парашей охнуть, проделала изрядный кунштюк: сунула голую ладонь внутрь и вытащила нечто, впрямь оказавшееся подковою. Хуже того, с одного краю подкова была не черна, а как бы красновата. Словно не испытывая боли, Катя промедлила мгновение, а затем бултыхнула подкову в сосуд.
Угомонившееся было варево забулькало вновь.
– Вот теперь можно и пить, – Катя сгибала и разгибала пальцы – гладкие, без следа ожога. – Сегодня вечером пойдем. Луна-то в силу вошла.
– Сегодни так сегодни, – теперь уж Нелли не хотелось гулять мыслями подале от оришалковой короны. – Только из Крепости к вечеру просто так не выйдешь – после тартар-то вон как караулят.
– Не выйдешь, – согласилась Катя, к удивленью Нелли, ожидавшей, что подруга предложит какой нито лаз. – Идти сейчас надобно, да налегке, вроде как ненадолго. Уж до ночи придется наруже покуковать.
– Ты чего, хватятся! Как это могут не заметить, что мы ночевать не пришли?!
– Знамо дело, хватятся, – Катя все шевелила пальцами. – Влетит нам по первое число – ото всех сразу. Но так вить оно после влетит. Когда мы либо дело сделаем, либо…
– Либо семь бед один ответ! – Нелли решительно кивнула.
В хозяйстве Соломонии Иринеевны нашлась луженая сулея с наворотной крышечкой и цепочкою, чтоб подвешивать к поясу. В нее Параша и отцедила зелье, запихнувши гущу в самое топку, к остывающим углям. Ничто теперь не свидетельствовало о колдовской стряпне, кроме разве остывшей подковы. Подкову же Катя сунула в карман, и, когда подруги вышли из прибранной поварни, остановилась и присела на корточки под самой стеною. В руках ее, словно сам выскочил, оказался нож. Катя вонзила его в землю.
– Ты чего, клад, что ль, откопать собралась?
– А это мне что, так и таскать при себе? – Катя вытащила подкову. – Могилку ей сейчас выкопаю, да пойдем.
– А как же черный жеребец обойдется? – хмыкнула Нелли. – Это ж для него подкова была.
– Была для него, – согласилась Катя, вырубая блестящим лезвием ровные кусочки земли. – А теперь эта подкова в дело не годится. Я из нее силу-то вынула, мертвая теперь подкова. Тяжело на такой бегать. Лучше пусть другую скуют. Я вить чего из кузни-то не вылазила. Все ждала, когда для подходящего коня подкову-то закажут. А уж своровать дело плевое.
С этими словами Катя уложила подкову в ямку и, засыпавши, прибила ладонью.
– Ну вот, дождичек пройдет раз, и ничегошеньки не заметно. Одно тут плохо, почти нету голой земли – все улицы досками замощены.
Нелли кивнула, хотя мысли ее были уже далеко. Зелье так зелье, подкова так подкова. Самым главным была негритянская корона, и за нею надобно было скорей бежать к ларцу.
Глава XXXIV
Солнце,
– Уж скоро теперь, – Катя, усевшаяся, свесив ноги, на каменной башенке, незнамо в который раз подняла глаза на бледную тень луны.
Корона лежала за пазухой и тяжело давила на грудь: в кармане она не поместилась, а проходить со свертком мимо дозорных не хотелось. Но теперь ее уж можно было вынуть, что Нелли и сделала.
– Космы-то прибери, – Параша протянула ей деревянный гребень. – Страх глядеть.
Нелли только мотнула головою, наслаждаясь приятной упругостью свободных локонов. Знать бы наверное, это только здесь волосы будут так виться или все же останутся кудрявыми насовсем?
– Ей теперь вправду так краше, чем с косой, – заметила Катя. – Парашка, твое варево-то быстро пробирает?
– Не враз, а на шесть «Верую», – Параша, словно через силу, отцепила сулею от пояса. – Можно уж пить.
Нелли почти силою высвободила сосуд из рук подруги.
– В три глотка пей! – испуганно шепнула Параша.
Зелье напоминало на вкус ягоды жимолости, только было терпче. Впрочем, последний глоток был терпким уж слишком – язык даже немного занемел.
Звякая по камням, отброшенная сулея покатилась от Нелли. Нелли поморщилась – медный грохот был не из приятных. Подруги глядели на нее во все глаза, словно Нелли по меньшей мере должна была самое оборотиться эфиопкою. Благо уж и волосы курчавятся. Нелли принялась разглядывать белые кости лошадей, рассыпанные внизу. Экие вострые! Странно, раньше ей отсюда не так хорошо видно было разломы, пробитые жертвенными кувалдами в давние времена.
– Надевай, слышь! Пора! – Катя не кричала, но голос ее звучал слишком громко.
– Какой пора? – удивилась Нелли. – Ты ж говорила в полночь.
– Глупость говорила, вовремя одумалась. Не полночь тут нужна, сумерки, сход солнца с луною.
Не споря больше, Нелли расправила корону: змеи казались теперь ручными в ее ладонях. Ладони сами, словно и не по воле Нелли, подняли корону и возложили на голову. Ласково изогнулись на висках тулова змей. Меж бровей заломило – черный камень словно врастал в лоб, делаясь зрячим, словно глаза…
Нет, Черный Камень видит сейчас лучше, чем глаза Нмбеле, глаза вовсе не видят. Она не видит, где находится, не видит людей со странной кожей, какая бывает у рабов, вылезших на поверхность из золотого рудника. Нмбеле сроду тех рабов не видала – это бывает уж слишком редко, чтобы кому из них разрешили выбраться из мрака копей, где живут они со своими женщинами, и те рожают им детей, не видавших солнца. Да и каков смысл выпускать рабов из рудника – они почти сразу слепнут, как ослепла сейчас Нмбеле. Но прабабушка рассказывала о светлокожих рабах, за долгую жизнь она видала двоих – мужчину и маленького мальчика, который долго кричал и корчился на солнечном свету. Мальчик вскоре умер, даже не успев ослепнуть, а мужчина долго еще жил слепым и плел корзины. Прабабушка говорила, что кожа его была неприятной, как у больного, совсем белой. Хотя у этих людей кожа скорей восковая, чем белая. И они не рабы. Они враги.