Ларец
Шрифт:
Нелли обошла стол сзади и опустилась на выкрашенный вохрой дощатый пол. Вот эта резная панель на самом деле – стенка тайного ящика. Вот сюда, между боковыми тумбами, надо просунуть руку и сдвинуть щеколду, запирающую ящик. Старый и, что говорить, неудобный тайник, работа деревенского столяра Тимофея. Кирилла Иваныч давно обещает выписать для маменьки изящный секретер с настоящим тайником, где потайная часть выдвигается сама под музыку при нажатии на тайную пружину. Это будет хуже, но авось и тогда удастся дознаться.
Нелли вытянула ящик. Ларец был на месте.
Деревянный темно-вишневый ларец был изящно окован
Тащить тяжелую добычу к себе, рискуя все же быть замеченной кем-нибудь? Или открывать здесь? Ей надо будет прилечь, хотя можно и здесь, на диване, нет, неприятно, кто-нибудь может зайти, когда она заснет… Странно, право, отчего это всегда кончается сном?.. Но лучше унести к себе.
Ключ туго провернулся в замке. Простенькая комнатка, обтянутая светлым штофом, с бронзовою узкой кроваткой под белым кисейным пологом и кисеею на единственном окне – надежное ее убежище.
Наконец взору ее предстало покоящееся в лиловой сафьяновой обивке содержимое ларца, упакованное в старые и новые футляры, футлярчики, шелковые и атласные мешочки. Эти драгоценности появились в Сабурове недавно, в начале Великого поста, после смерти бабушки Агриппины Ниловны, папенькиной маменьки.
Елизавета Федоровна заглядывала в него нечасто.
«Цветы – лучшее украшение женщины, подаренное к тому же самой Натурой, – говорила она, срезая ножницами первые бутоны в розарии. – Мне огорчительно видеть, маленькая Нелли, как влечет тебя эта роскошь. Подумай, Господь может послать тебе испытание бедностью. И ты станешь нещастна только из-за того, что не сможешь украсить себя сверкающими каменьями! Женщина с хорошим вкусом воткнет в куафюру свежий розан – и останется весела, независимо, бедна она или богата. В жизни много ненужного, того, без чего человек может обойтись. А эти драгоценности тебе все одно не носить еще годы: девочке твоих лет довлеют только колечко с бирюзой да ожерелье из красных кораллов. Они у тебя есть, а на тринадцатилетие ты получишь опаловую брошь. Полюби цветы, покуда не поздно исправить вкус!»
Нелли горько вздохнула и, наугад, распустила узелок алого шелкового мешочка. Какое огромное кольцо! Ярко-синий округлой формы сапфир посверкивает в гранях золотистыми и даже багряными искорками. Вокруг сапфира, словно лепестки цветка, розоватые жемчужины.
Странно, такое огромное, а не так уж ей и велико. Немного просторно пальцу, но с руки не падает. Женское кольцо, да и не пошел бы мужчине этот сине-розовый цветок…
Но в жизни не бывает таких цветов – с синей середкой и розовыми лепестками. Это цветок из сказки… сказочный цветок… сказочный цветок…
Сказочные цветы цветут на изразцах горячих печей… Меж ними гуляют сказочные жар-птицы… Какая большая комната, а потолок такой низкий… Сплющенная комната… А окна какие маленькие! Все в решетках и мутные, ничего через них не видать… Сколько народу!
Как странно все одеты – вроде деревенских мужиков, только мужицкое платье не бывает шитым из парчи и рытого бархата… И на ней, Нелли, даже не платье, а скорее сарафан из тяжелого шелка травяного цвета… Нет, она не Нелли, она другая, взрослая… Она – высокая, сильная, ей вовсе не тяжело гордо держать голову в изрядном уборе, не поймешь, на что и похожий, но волос из-под него совсем не видать. Они между тем тоже тяжелы и туго-натуго уложены, даже больно голове. Да никак они заплетены! Неужто Катька права, носили в старину косы? В старину? Нет, сейчас носят, да и всегда будут носить… Время стоит на месте, меняется только годовой круг. За летом идет осень, за нею зима, радостная весна ее гонит, и все заново начинается с лета. Лишь люди стареют и умирают, деревья вырастают и сохнут, но новые люди – те же, что и новые деревья… Правнуки будут жить, как прадеды… Маленькая Нелли, как душа, отлетает от рослого сильного тела. Это всегда немножко похоже на смерть.
Душно, тревожно в плоской комнате. Женщины и девушки, как стайка вспугнутых птиц, жмутся к ней, к Соломонии. Она – Соломония. Мужчины толпятся у дверей. Мужчины – враги. Ее враги. Между ними – черное колыханье: священник, монахи… И монахини тоже. Вот эта, старая, тучная, как кадушка, с багровым лицом, две тощих – при ней, ничтожные, словно тень у старухи двоится… Но старуха – тоже врагиня. И священник, крючковатый, как коршун, враг, ее, Соломонии, враг. Нет, он не священник, он – Митрополит, он Даниил.
«Царь, царь идет!» – несется шепот, словно ветер гонит листву.
Как бьется сердце в груди… И что-то еще, ниже сердца. Важнее сердца.
Ее душат ненависть и гнев. Ненависть к чернобородому человеку в переливающемся кафтане цвета спелой вишни. Он глядит на Соломонию медведем, губы его сжаты.
Вместо чернобородого хочет говорить чернец. Вороновым крылом вздымается к потолку его широкий рукав.
«Смирилась ли ты, смоковница бесплодная?» – сучковатый палец указывает отчего-то на птицу-сирина, нарисованного на потолке.
Соломония не смотрит на Даниила, взгляд ее устремлен к царю.
«Примешь ли постриг, непокорная?»
«Не приму!»
Лицо Василия чернеет от ярости.
«Кровь Рюрикову в землю пустить хочешь, змея?»
Рука Соломонии тянется куда-то под сердце.
«Лжешь, муж неверный! Поругатель честного рода боярского, обычая православного! В тягости я царевичем-наследником!»
«Сама лжешь, окаянная! Не хочешь пострига!»
«Не лгу я, хоть и мало дней дитятке! Знаешь о том, потому и спешишь! Не бывало такого, чтобы царицу в черницы при муже живом хоронить, да с царевичем под сердцем! Околдовала тебя чужеземка, ведьма-ксения, проклятая Елена Глинская! Нарядами срамными завлекла, зельем опоила! Честь ты потерял, позабыл, что на правнучку окаянного Мамая государю русскому даже глянуть зазорно! А ты от нее наследника захотел, клятого татарчонка! Не выпихнет Мамаево семя законного царевича из гнезда! Не приму постриг! Не бывать делу постыдному!»
«Ах не бывать?! Хватайте ее, змею подколодную!»
Двое бояр кидаются к Соломонии.
«Не сметь, холопы! Прочь руки от государыни вашей!»
Замирают они в испуге.
«Кто мне слуга верный?! Хватай!»
«Покорись!» – страшно вопит чернец.
Куда они тащат ее? Соломония не идет, каменный пол стучит сперва по ее коленям, потом по сапожкам. Двери в храм уж отворены настежь, Соломонию вовлекают сквозь них. Но ничего не выйдет, нельзя постричь без святого обета! Не надо только говорить его, и они ничего не сделают! Но толстая черница уже тут: вставши позади, она зачинает говорить слова обета.