Ларец
Шрифт:
– Послушницы здешние, – пояснила косенькая то, что и так было ясно. – Я – Марфуша, а она вот – Надёжа. Наша келейка от тебя справа.
– А еще есть тут девочки вроде нас?
– Нету, мы только.
– Так хорошо вам тогда, хоть друг с дружкой дружите.
– Помилуй Пресвятая Богородица, барышня, – степенно вмешалась рыженькая Надёжа. – Разве мы подруги? Что ты говоришь эдакое?
– А что я такого сказала? – обомлела Параша.
– Худое сказала, – ответила Надёжа строго. Марфуша согласно кивнула.
– Не говорила я ничего
Девочки прыснули.
– Не понимаешь ты, верно, – улыбнулась Надёжа. – Ты вить мирская, да и в обители, сказывают, ни разу не живала. Мы не подружки, а сестры. Другое это дело. Дружба – мирское. Нам тут нельзя ни к кому сердцем-то прилепляться, а любить надобно всех. Что молодых, что старых, одинаково. Поняла теперь?
– Поняла, – Параша смешалась.
– Давай быстрей, мы тебе одеться-то поможем! – затараторила Марфуша. – Обитель покажем, чего время-то терять.
Через десять минут все три уже вышли на крыльцо. Солнечный погожий день сверкал в цветах роз, отяжеливших ветви кустов. Кусты ровными рядами окружали беленное известкою длинное строение и ведущие к нему гравиевые дорожки. Кое-где между розами и липами виднелись деревянные скамьи. Строение лепилось к гладкой высоченной стене из камня, тоже беленой, по которой шла крытая тесом галерея.
– Айда наверх! Оттудова все как на ладошке! – Надёжа на ходу протянула Параше нерумяную просфору. – На тебе, жаль на еду-то время тратить, да и трапезничать скоро.
На стену вели каменные ступеньки, очень крутые и узкие. Свежий лесной ветер ухватился за непривычно распущенные волосы Параши и начал швырять их ей в лицо, мешая смотреть. Лес, наполнивший его запахами, стоял не близко и не далеко, за полями. Впрочем, ни лес, ни поля, что открылись по одну сторону стены, не слишком увлекли Парашу. Не в пример интересней был вид, открывавшийся не наружу, а внутрь.
Огромный собор, поставленный посередь, делил обитель на три части. Границами их были мощеные дороги, ведущие к собору от ворот. Две дороги, обсаженные по своим сторонам деревьями, подводили к каменным крыльцам собора. Каждое крыльцо было широким и высоким, ступеней в двенадцать, и открытой площадкою опоясывало храм. Никогда не видала Параша такого большого храма, да чтобы еще парадные входы в него были не с земли, а как бы с балкона. Куда подводила третья дорога, покуда было не видно.
– Спальные покои тут, – Марфуша указала рукой на длинное здание, из которого они вышли. Таких же было несколько, с цветами и клумбами вокруг. – А рядом службы, вишь, поварня, что с колодцем рядышком, баня там же, да склады, да амбары, да мастерская…
Другая часть оказалась отведенной под плодовые деревья и огороды: там и сям, на капустных грядках и под яблонями мелькали черные одеяния женщин с корзинами, тяпками, ведрами…
В третьей части небольшая церковь (в Сабурове она показалась бы большой!) высовывалась из-за собора.
– А там чего?
– Кладбище.
Силясь разглядеть получше, Параша ушиблась ногой обо что-то железное. Это оказался непонятный раструб, сквозь наклонную щель которого зеленела трава под наружней стеной.
– Эк ногу зашибла! Зачем такая дыра?
– Кипящую смолу лить. Обитель-то когда еще строили. Против многих врагов инокини оборону держали – и татары шли, и поляки…
– Так это когда было? Сейчас-то время мирное, можно и заделать дыры-то.
– А Пугачевщина разве давно была? – Надёжа вздохнула. – Досюда злодеи-то не доходили, а все-таки. Время всегда одно, голубушка-барышня.
– Вот оне где! Уж ищут, ищут, прости Господи, а оне на стену залезли! – Параша чуть не прыснула, так забавно было смотреть, как вчерашняя послушница, поднимаясь по лесенке вдоль стены, словно растет на глазах. Сперва в ногах у девочек появилась ее рассерженная голова, затем к голове приросли плечи, стан. – Матушка-игуменья за ней послала, а она с девчонками балуется! Волоса-то, волоса когда ж теперь прибирать? Скажет матушка, растрёпка приехала, прогневается!
Параша почувствовала, как отливает от лица кровь. Вот оно, началось! Гром грянул как раз тогда, когда она вовсе забыла о тучах.
– Не бранись, матушка-сестрица Меланья, напугала барышню-то.
– И то верно, да не дрожи так, деточка, – приговаривала женщина, подталкивая Парашу. – Даст Бог, не прогневается матушка.
Дороги в покои княгини Параша не запомнила, так подгибались колени и темнело в глазах. Похоже, что было недалеко. Параша не успела оглядеться, как оказалась в просторной комнате с затененными белой кисеей окнами.
– Погоди здесь. – Выпустив наконец Парашу из цепких маленьких рук, послушница Мелания выскользнула из покоев.
В комнате никого не было, но из-за темных портьер, закрывающих вход в смежную с нею другую, доносились два голоса: один глубокий, звучный, но вместе с тем гибкий, привыкший лишь повелевать, другой – рассыпчатый и мелкий, словно слова стучали сухим горохом в деревянную миску. Сквозь шум в ушах Параша кое-как расслышала, что голоса обсуждают, где лучше сено – за поймой или перед ближней рощей.
Девочка осмелилась оглядеться. Покои матери Евдоксии были красивы, но строги. В дальнем углу высилась страшная кровать с резными черными столбиками, державшими бархатный темно-коричневый полог. Икон было, понятное дело, много, но они показались Параше какими-то необычными, похожими скорей на господские портреты, что висели в Сабуровском дому, в зале и в кабинете. Неужто художник с драным локтем писал их, пристроившись со своим ящиком прямо напротив Иисуса или Девы Марии, а Дева Мария по три часа кряду сидела в неподвижной позе и скучала, как Нелли минувшей весной?