Ларец
Шрифт:
Нелли подошла к тополю, чей ствол белел в темноте, как, быть может, платан. Что-то непонятное творилось в ее душе. Венедиктов и драгоценности как бы отступили в прошлое, страстное желание преследования угасало. Чего же ей хотелось? Как ни странно – самых простых вещей. Заниматься дале фехтованием, ездить по-мужски на Нарде… Странно, но нынешняя жизнь, такая телесная и веселая, вовсе не мечтательная, нравилась ей.
Впрочем, покойный Орест не напрасно почитал сестру за великую умницу.
– Послушай, – негромко заговорила она вслух, – ты вить не Роман, ты Елена. Мальчишеское платье нравится тебе, но оно не способно
Издалека, с другого конца улицы, донеслась негромкая песенка, опережающая шаги.
– Шел я поить моих лошадок,Пела кукушка в лесу.Пела кукушка и мне сказала:Милую в землю несут!Что ты плетешь, зверушка злая?С милой я был вчера!Но, как спускался я с гор в долину,Пели колокола.– Mais quand je fus dedans l'egliseJ'entendies le pretre chanter, -подхватила Нелли, которую несказанно умиляли старания Роскофа переиначивать родные песни на русский манер.
–
– Отчего ты не спишь в такой час, юный друг мой? – весело спросил Роскоф. Его улыбка и ворот сорочки ярко белели в темноте.
– Верно твоя история не дает мне сна, – ответила Нелли с неожиданною прямотой. – Быть может, ты доскажешь ее?
Ни Роскоф, ни она не обратили вниманья на то, что манера взаимных их обращений стала короче.
– Будь по-твоему. Пройдемся до площади. – Роскоф вздохнул. – В Париже сейчас самая жизнь, а здесь все спит.
Шаги гулко отдавались вдалеке. Нелли заметила, как в одном из окон опасливо приподнялася занавеска: мелькнула свечка в руке, выхватившая белый колпак.
– Экие яркие нынче звезды. Я остановился на том, как приходил некто, названный отцом Дю Серром. Три часа прохаживался я под окнами в неизъяснимой тревоге. Дю Серр вышел наконец из дому один, без сопровождения отца. Я метнулся к нему, отчаянное подозрение сверкнуло в голове: не убийца ли предо мною?
«Что ты глядишь на меня, будто хочешь укусить, вьюноша? – хихикнул негодяй. – Настанет день, когда ты вспомянешь мой приход с тем, чтобы поставить за меня в церкви пребольшую свечу!»
Я, впрочем, успокоился уже, ибо услыхал голос отца: он говорил кому-то из слуг, чтоб его не тревожили.
До ночи просидел отец взаперти. Я отправился спать, так и не переговорив с ним. Молодые потребности взяли свое, но сон мой был тревожен. Помнилось даже, что я слышал сквозь него женские рыдания.
Не успел я подняться, как ко мне вошла мать: глаза ее были красны. «Поди к отцу, Филипп, – произнесла она дрожащим, усталым голосом. – Он ждет тебя».
Отец встретил меня в своем заваленном старинными бумагами кабинете, окна которого выходили на платаны сада. Наряд на нем был вчерашний, но и без того, по сумрачному, потемневшему лицу, сделалось понятным, что он не ложился.
«Вы звали меня, батюшка?» – с тревогою вопросил я.
«Филипп, – отец поднялся мне навстречу из-за стола. – Филипп, дитя моей скорби, драгоценное мое дитя!»
«Батюшка, что случилося?»
«Сын мой, тебе известно, что я много страдал. – Отец будто не услышал тревожного моего вопроса. – В твоих силах дать сейчас утешение своему родителю. Готов ли ты?»
«Я сделаю все, что Вам угодно будет приказать! Дорогой батюшка, быть может, и даже скорей всего, Эдуар или Симон боле радовали бы Вас успехами в учении, но не сомневайтесь в моей любви! Чего Вы ждете от меня?»
«Послушания. Полного и слепого послушания моей воле. Древние времена видели в нем незыблемое установление Божества, но в нынешние суемудрые дни оно редко».
«Я готов исполнить Вашу волю».
В начале нашей улицы стояла часовня, посвященная Геновефе, защитнице Парижа. Туда и последовали мы с отцом.
«Подойди к алтарю, Филипп», – глухо проговорил отец.
Я повиновался.
«Клянись. „Я покину родину и не ворочусь никогда, будь тому свидетельницею, святая Геновефа. Да буду я проклят вовек, ежели нарушу обещание, данное моему родителю“.
В часовне было и без того темно, но в это мгновение глаза мои, казалось, ослепли. Чужой, идущий издалека голос повторил слова, подсказанные моим отцом.
«Не спрашивай меня ни о чем, Филипп, – молвил отец, когда мы вышли на свет. – О, когда бы я мог рассказать тебе! Настанет день, и ты все поймешь. Увы, злодей Дю Серр прав – начни я пророчествовать на улицах, меня запрятали бы в белый дом».
«Разве Вы не можете довериться мне, батюшка?»
«Я не хочу лишиться твоего доверия. Увы, мне остается лишь уповать на святость обычая и силу любви. Кое-что я смог поведать твоей доброй матери, но на то была причина – я тщился уговорить ее уехать с тобою».
«Матушка разделит со мною изгнание?» – сердце мое дрогнуло.
«Нет, Филипп. Она рассудила, что долг женщины – следовать за мужем, а не за сыном, который найдет поддержку у иной женщины».
«Я… должен жениться не на француженке?»
«Скорей всего так. Быть может, вдалеке встретятся тебе дочери Франции, но поверь, будет лучше для тебя избрать женщину новой страны и обрести новую жизнь. Жена-француженка станет напоминать тебе об утраченном доме. Нельзя жить воспоминанием. Коли я не понял бы того вовремя, ты не увидел бы Божьего света, дорогой мой сын».
«Быть может, француженка-жена заставит меня тосковать о доме. Но отец, отчего тогда Вы хотели, чтобы со мною ехала матушка?»
Лицо родителя моего налилось темной кровью.
«Не спрашивай, Филипп, не спрашивай… Она решила, пусть будет так. О, в одном просчитался презренный Дю Серр – сам я в любом случае с тобою не еду. Подлец мерил по себе».
«Батюшка, коли не хотите Вы открыться мне, не терзайте загадками».
«Ты прав. Отчего ты не спрашиваешь, в какую страну тебе суждено направиться?»