Ларец
Шрифт:
– Теперь увидите Вы обычаи российских поселян, – отец Модест, нагнувшись с коня, постучал рукоятью хлыста в набухшую дверь крайней избы.
– Кого Бог посылает? – высокий мужик с проседью в бороде возник в дверях. Он стоял согнувшись, поскольку дверь была низка.
– Примете путников на Христово нарождение?
– Гость в дом, Бог в дом. За овес для лошадок приплатите? Сюда въезжайте расседлывать. – Мужик, невзирая на мороз без шапки и тулупа, шагнул под навес конюшни.
В избе ярко горела уже восковая свеча, что удивило Нелли, но никак не Парашу. Земляной пол весело поблескивал свежею желтою соломой, а на столе, покрытом белою льняной скатертью, громоздилась глиняная сулея с чем-то вроде каши. Под образами стоял, повязанный лентами,
– Сие для того, чтобы хорошо неслись куры, – с усмешкою шепнул Роскофу отец Модест, присоединяясь к общей молитве, что начинала тощая старуха в черном вдовьем плате.
– Звезда, звезда!! – закричали наперебой еще двое детей постарше, вбегая с улицы.
– Тихо вы, озорники, – хозяйка помоложе принялась тем не менее раздавать деревянные ложки.
Кушанье оказалось размоченным зерном, сильно подслащенным медом. Нелли кое-как проглотила две ложки, изрядно пожалев, что не постилась: отец Модест кушал с не меньшим аппетитом, чем Параша и хозяева.
– Как зовется село ваше? – ближе к концу трапезы спросил священник.
– Браслетово.
– Вот странное прозванье.
– Помню я, барин-сударик, как село зачалось, и отчего назвали, помню, – степенно начала старуха. – Сказ долог, так и в святой вечер сочельный работать грех.
– Расскажи, сударыня-хозяюшка, – подольстилась Параша.
– Люди мы здесь вольные, назад тому сто лет пришли целину подымать. Вестимо дело, сперва поближе к Ширье стояли, это Камы-реки приток. Девчонкою я была, так ничего на месте села нашего не было, кроме лесу. А был у нас вдовый кузнец, да у него дочка малая, Дашуткой звали. Подружками мы с ней были. Уж лелеял он ее с горюшка, баловал. И то сказать, кузнецы народ богатый. Все девчонки босые – Дашута в черевичках, все в лапотках – она в сапожках. А на девятые именины вынул отец из укладки потаенной слиточек серебра да выковал ей браслетик, здешними камешками прозрачными изукрасил. Уж она его не снимала, хоть и не падка была наряжаться. Тихонькая девка-то была, вроде блаженной. Бывало, сидит на лужке, не шевелится, покуда бабочка на руку ей не сядет. Цветы рвать на венки жалела, смеялись мы над ней. Беленька была, вроде тебя, – старуха кивнула на Парашу. – Только кузнец-то в тот же год взял да женился. Красивую взял, один изъян – глаза-то больно близко друг к дружке, навроде медвежьи. Вроде и не бивала падчерицу, да только кто бьет, тот зла не таит. Через год родила мачеха сынка, да назвала по-медвежьи, Михайлой. А кузнец вишь все хвастал, что приданое дочке справит, не хуже купца какого. Вот и стала мачеху жаба давить, что не все наследство сынку перейдет.
– Неужто извести захотела? – заинтересовалась Катя.
– Захотела, соколик. На то место, где село наше стоит, Дашута часто в лес одна гуляла-ходила. Ягоды она плохо брала, бывало, полкузовка зеленухи наберет. Раз вечор воротились все девки с ягодами, а Дашутки нету. Всю ночь искали-аукали, с огнями по лесу бродили, да попусту. Мачеха больше всех убивалась, волки, мол, унесли девчонку. Так с тех пор о ней и не слыхали. Село-то росло меж тем, стали взрослые сыновья отделяться на свои наделы, землицы всем не хватало. Надобно дальше лес жечь-рубить. Я уж трех деток родила да двух схоронила, когда тут село зачали ставить. Глядят мужики на вырубке – стоит рябинка молоденькая, а в ствол вроде как блестящее что-то вросло. От мала до велика дивиться сбежались. Прибежала и старая вдовая кузнечиха. Здесь, говорит, небось падчерицу мою волки сгрызли, ее это браслетка. И велит сыну Михайле, руби рябину, нечего добру пропадать. Махнул Михайла топором да ударил по стволу. И тут из раны древесной как кровь-то руда потекла. Кузнечиха упала со страху наземь, да сама и призналась, что девку
– А что с кузнечихой сталось? – не утерпела Параша.
– Ну, какие тут у нас судьи, – неопределенно отвечала старуха. – Ванюшка, ты себе ложкой весь мед загреб, думаешь не вижу? Кутью ешь по-честному!
Хозяйские дети, небось сто раз слыхавшие о девочке Дашутке, само собою, уделяли рассказу старой хозяйки куда меньше внимания, чем Нелли, Параша и Катя.
– И где ж эта рябина? – спросила Нелли нетерпеливо.
– Да прямо напротив церквы, касатик. Церква-то новая, даром что ветха, пяти десятков годов ей не будет.
В непривычной для крестьянского дома тишине все разобрались ко сну.
– Нету ли какого горя у этих людей, что они так не шумны? – спросил отца Модеста Роскоф.
– Обычай. Завтра здесь будет шуму достаточно, да мы, по щастью, уже отъедем, – шепотом отвечал священник.
Еще затемно в морозном воздухе заблаговестили к заутрене. Нелли, невзирая на некоторую уже привычку к странствиям, так и не приучилась легко подниматься рано. Пожалуй, кое-как разбудило ее лишь желание поглядеть на волшебную рябину.
Все, что могло покрыться инеем внутри рубленого храма, пушилось белизною. Золотые шарики свечных огоньков не разгоняли мрака, а у старенького священника из-под латаной ризы виднелась меховая кацавейка. И все же радость праздника теплой волною поднялась в груди Нелли, как дома, когда по возвращении ее ожидали сверкающая елка под потолок и груда подарков. На прошлое Рождество приезжал домой Орест и стоял перед праздничной иконою рядом с маменькой, щасливый и веселый. На прошлое Рождество еще не пришли после бабушки драгоценности, и Нелли не знала самого главного для себя. Уж тем боле не слыхивала она ни о каком Венедиктове, да и служил Литургию еще отец Паисий. Неужто за год может пройти словно бы целый век?
К Причастию, понятное дело, ни Нелли, ни Катя подойти не смогли (Какие б они имена стали называть?), не подошел и отец Модест, верно не желая раскрывать местному священнику своего сана. К немалому изумлению Нелли, причастилась Параша, за которой последние три года этого не водилось в Сабурове, а также Роскоф, коего она полагала католиком.
Выскользнув из храма под пение малочисленного хора, Нелли кинулась искать рябину. Впрочем, особо искать не пришлось, дерево стояло наособицу напротив церковного крыльца. Пришлось, правда, подождать, покуда с площади свернет ватага ребятишек, уже выволокших оклеенную золотой бумагой осьмиконечную звезду на длинной палке.
Пречистая Дева МарияИисуса Христа породила,В яслях положила.Звезда ясно сияла,Трем царям путь показала -Три царя приходили,Богу дары приносили,На колени припадали,Христа величали.С этой песней сборщики праздничной дани наконец устремились по улице, а Нелли смогла приблизиться к одинокому дереву.
Грубоватой работы браслет, украшенный желтыми полупрозрачными камешками, туго опоясывал разросшийся ствол. В одном месте, впрочем, была неровность и оставался из-за нее зазор пальца в два толщиною.
Нелли просунула между браслетиком и стволом пальцы, сама не зная для чего, просто из привычного желания прикоснуться к украшению. Было оно ледяным, даже сквозь перчатку. Слишком уж ледяным, у Нелли даже помутилось в глазах. И на одно заволокшее взор мгновение ей помнилось, будто вокруг нету ни церкви, ни изб, а раскинулся в летнем палящем зное высокий некошеный луг. В цветах сидела маленькая девочка в рубахе из белой холстины и неподвижно ждала, чтобы бабочки сели на ее распущенные льняные волосы и вытянутые на коленках ладони.