Largo
Шрифт:
— Не думаете ли вы, многоуважаемый, что наши товарищи, фабрично-заводские рабочие, нами обработанные, уже не толпа… нет… а организованное общество, знакомое с марксистскою литературою, в дни революции примутся разбивать черепа нашим инженерам, или, чего доброго, будут совать директоров горных предприятий головою в доменные печи?
Маев вскочил с тахты и весь задергался, как картонный дергунчик, задрыгал ногами, замахал руками и завизжал:
— Один мой знакомый исправник, тот, знаете, шел дальше господина Портоса, и самым наисерьезным образом предсказывал, что, если
Долгопольский подошел к Портосу и остановившись в шаге от него и нагнув голову, как дятел стал говорить, напирая на о.
— Это народ богоносец-то?.. Это православные-то люди? Да что вы, батюшка! Да помилуйте батюшка! Богоносец-то!..
— Ну, что говорить… Баста! — крикнул, совсем хозяином распоряжаясь у Агнесы Васильевны, Портос, — идемте водку пить… Хозяйка давно мне знаки подает, что пора и к ужину…
XXXVI
Пили здорово.
— Как слеза, чистая, — говорил Глоренц. — Бувайте здоровеньки, товарищи.
— Высочайше утвержденная, — чокаясь с Кетаевым, сказал Портос.
— Народная влага-с.
— Вы народную-то пили?.. Самогон?
— Пивал в Сибири.
— И что же?
— Денатуратом отзывает.
— Вот то-то и оно… Как без ненавистного-то правительства? Революция, поди, и слезу сметет с белою печатью, — сказал Портос.
— Народ не хуже поставит, — ответил Долгопольский.
— Дал бы Бог…
— А хороша водка.
Пили, наливали, разливали, расплескивали дрожащими руками по скатерти. Видно — дорвались до водки. Наголодались и жаждали ее.
Закусывали небрежно. Кетаев руками с блюда брал ломти колбасы и жадно хрустел ею, дыша чесноком. Глоренц мешал водку с пивом.
— Медвежий напиток… Ссыльные так пивали. Водки-то, знаете, мало было.
Петрик сидел подле Агнесы Васильевны. Она ничего не пила. Пригубила водку в рюмке привязавшегося к ней Глоренца, налила себе пива и не притронулась к нему. Она иногда под столом пожимала руку Петрику и шептала ему:
— Будьте умником… Скажите что-нибудь… Что вы все молчите. Смотрите, какой молодец Портос… Так и бреет…
Но Петрик молчал. Что мог он сказать? Он чувствовал себя совсем чужим и далеким от всех этих людей.
По другую сторону стола рыхлая и неопрятная Тигрина совсем напилась и стала похожа на пьяную старую бабу. Она через стол кричала Портосу, брызгая слюнями.
— На запад… На запад, нечего нам на запад-то смотреть, батюшка! Что они там застыли в своем чистоплюйстве. До сей поры не собрались построить желзную дорогу из Англии в Нью-Йорк.
— Bеpa Матвеевна! через океан-то, — остановил ее Бреханов.
— И что, батюшка, за беда — окиян! У нас в Харькове, в саду Коммерческого Клуба, ка-к-кой овражище был и тот засыпали. Народом собрались и засыпали! Эка невесть беда какая — окиян. Народом-то!..
На углу стола Недачин, сельский учитель, вспоминал про Японскую войну и говорил, нагнувшись к Портосу:
— У нас все так! Вы знаете, в Каспийском моpе какие броненосцы стояли, все пошли во Владивосток и, конечно, были потоплены японцами. Я вас спрашиваю — кому они мешали в Каспийском-то море!..
— Это вы, Павел Сергевич, — спросил его Портос, — в 1905 году были руководителем матросского бунта в Архангельске?
— Я-с.
— И матросы ничего? Не смеялись над вами?
— С чего же им смеяться-то, — удивился и слегка как бы обиделся Недачин.
— Да так. Уже очень глубоки ваши познания в морях и морском деле…
В маленькой столовой было душно, шумно и гамно. Давно выпили водку и только пиво еще горело янтарями по стаканам. Тарелки были опустошены. Но никому в голову не приходило перейти в другую комнату. Сизые волны табачного дыма стыли пластами над головами гостей.
Глоренц взял гармонику и заиграл на ней какую-то частушку. Он запел и его поддержала Агнеса Васильевна.
— Десять я любила,
Девять позабыла,
Ах, одного я забыть не могу.
Все пристали нескладным хором и повторили нехитрый мотив:
— Десять я любила,
Девять позабыла,
Ах, одного я забыть не могу.
Пальцы пьяного Глоренца не могли держать ладов. Он откинулся на спину стула и, опуская голову, сказал:
— Играйте кто-нибудь, товарищи, я не могу что-то. Голова дурная стала совсем!
Портос взял у него из рук гармонику. Петрик дивился на него, не узнавал корректного, снобирующего в школе Портоса. Портос расстегнул китель и за ним была видна голубая рубашка. Расставив ноги, он с ухарским жестом раздвинул гармонику и сразу заставил ее запеть ладно и дружно все тот же немудреный, назойливый мотив. Он сочинял свои куплетцы и пел их к великой радости гостей.
— Я сидела на баркасе,На коленочках у Васи.Ела жамки и конфеткиИз Васяткиной жилетки…И хором все:
— Десять я любилаДевять позабыла,Ах одного я забыть не могу.Сквозь удалое пение прорывались слова. Тигрина насела на Бреханова.
— Не согласна я… Не согласна и все… Я не хочу кацапкой быть… Хай живе вильна Украина!
— Извольте, и на это подладим, — сказал Портос и, издав стонущий звук, сразу заиграл "Гречаники".
— Пишла баба на базар,Грешной муки покупатыГречаники учиняты.Все подхватили:— Гоп мои гречаники,Гоп мои яшныЧего-ж мои гречаникиСегодня не смачны.