Шрифт:
Виталий Сёмин
ЛАСТОЧКА-ЗВЁЗДОЧКА
Повесть
Хомику, Сявону, ребятам моего двора,
памяти Гарика Лучина и Эдика Камерштейна
Глава первая
День четырнадцатилетия Сергея был всесемейно признан новой ступенью его домашней самостоятельности. Обязательное возвращение домой передвигалось с десяти на одиннадцать часов вечера, а велосипед, который до сих пор считался собственностью отца (отец никогда на нем не ездил), окончательно передавался Сергею. Все эти важные решения были шутливо сообщены на взрослой
— Сереженька, ласточка, звездочка, — противным тонким голосом, полагая, что он подражает матери Сергея, тянул Генка-«ремесло», по прозвищу Сагеса, — уже одиннадцать часов, пора домой!
Сергей польщенно багровел. Сагесе было шестнадцать лет, выглядел он на все восемнадцать, и уже одно то, что он занимался Сергеем, укрепляло позиции Сергея во Дворе.
Двор (с большой буквы — «Двор!») был великой страной и могучим государством, о существовании которого взрослые догадывались только тогда, когда в какой-нибудь из квартир вылетало стекло или где-нибудь в подвале дворник находил опаснейшие запасы черного дымного пороха и капсулей «жевело» к охотничьим патронам. «Чей это порох? Кто выбил стекло? — допытывались тогда в девятнадцати семейных квартирах сорокаквартирного дома на углу улицы Маркса и Синявинского проспекта. — Кто вчера ходил по крыше? Кто открыл водопроводный кран в сторожке Максима Федоровича?»
— Мекса? — переспрашивал стойкий подданный Двора. — Не знаю…
— Не Мекса, а Максима Федоровича, нашего дворника! — взвивались родители. — Два дня ни шагу во двор!
И наказанный угрюмо усаживался за кухонный стол — кухни выходили окнами во двор — делать уроки.
Вечером, едва темнело, у окон наказанных собиралось свободное население Двора.
— Сявон!
— Выходи!
— В «колдуна» будем!
Славку Иващенко наказывали чаще других — у него был очень суровый отец, которому он, однако, никогда ни в чем не уступал.
— Не могу, — не подходя к окну (подходить к окну ему было строжайше запрещено), кричал Сявон, — наказан!
— За что? — настораживались внизу.
— А я знаю! У Мекса кран потек, а я при чем?
Внизу затихали, совещаясь. Потом под команду «раз-два-три!» начинали скандировать хором:
— И-ван-Ма-тве-евич, ваш-Слав-ка-ни-при-чем!
И опять:
— И-ван-Ма-тве-евич, ваш-Слав-ка-ни-при-чем!
Ребята знали — Славкиного отца так можно только еще больше озлобить, но Двор утверждал себя сопротивлением произволу взрослых, и потому хор продолжал рявкать до тех пор, пока наверху с грохотом не разлетались половинки кухонного окна. Свет в окне заслоняла широкая фигура Ивана Матвеевича:
— А ну, вон отсюда! — говорил он.
— Три «ха-ха»! — командовала темнота осторожным голосом Сагесы.
И хор заинтересованно и нетерпеливо подхватывал:
— Ха-ха-ха!
Потом темнота начинала блеять, мяукать, лаять. А Славкин отец кричал:
— Вы думаете, я не вижу, кто там мяукает? Я тебя прекрасно вижу! Завтра родители Смирнова и твои, Бертышев, — да-да, и твои! — узнают, чем занимаются их деточки!
— Иван Матвеевич! Смирнов — «холодно»! — начинала темнота с отцом Славки игру в жмурки. — Бертышев — «совсем холодно»!
— «Северный полюс»!
— Не попали!
Иван Матвеевич яростно захлопывал окно. Свет на кухне гас.
На минуту во дворе разочарованно затихали.
— Сейчас Славке будет, — философски замечал кто-нибудь.
— Будь здоров! — подтверждал другой.
Говорить о том, что отец бьет Сявона, ребята решались, только когда самого Славки не было во дворе. Это была очень скользкая тема.
Через два дня, однако, Славка выходил на улицу ничуть не изменившимся, с той же жаждой проказ, с той же авантюрной страстью к войне с Мексом.
На именинах он больше всех пил и ел. Иван Матвеевич считал, что сладким мальчишку можно только развратить, и потому никогда не баловал его. Теперь Сявон сидел на скамейке и, отдуваясь, тянул за Сагесой:
— А на велосипеде, деточка Сереженька, на улицу не выезжай. Там гадкие мальчики отнимут у тебя велосипед. Там по улицам ездят автомобили и трамваи, ходят страшные милиционеры. Не выезжай, деточка Сереженька, на улицу.
День рождения Сергей отмечал в четверг, а в воскресенье двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года он вместе с родителями собирался к отцовой сестре на традиционный воскресный обед. Почти все семейные традиции казались Сергею обременительными, но эта нравилась ему. У тетки вкусно кормили, за столом у нее собиралось много любителей поспорить о последних новостях международной политики, а главное — у двоюродного брата Сергея, уже отслужившего в армии взрослого парня, можно было добыть книжку, которую ни за что не выдадут в детской библиотеке. На книжной полке брата подряд стояли романы Киплинга, «взрослое» издание «Тиля Уленшпигеля», «взрослый» же — это и по иллюстрациям видно! — Джонатан Свифт и совершенно потрясающий трехтомный Брем. С некоторых пор Сергею эти книги разрешали брать и тут же, у книжной полки, рассматривать.
Задолго до конца обеда, скороговоркой пробормотав: «Спасибояуженехочу», — Сергей выскальзывал из-за стола, садился на диван и придавливал свои колени тяжелым томом Брема. Вначале он раскрывал переплет и нюхал, как тревожно тянет от него глянцевым типографским запахом, долго рассматривал рельефную карту мира, на которой материки были испещрены не кружочками городов, а крошечными изображениями страусов, слонов и носорогов, и лишь потом, разломив книгу пополам (плотно пригнанные друг к другу страницы глухо пыхнут, от них пойдет ветер), погружался в созерцание оранжевых проложенных хрустящей папиросной бумагой фотографий львов, бенгальских и уссурийских тигров, южноамериканских ягуаров и кугуаров. Сергей именно погружался в созерцание, потому что картинки эти и подписи к ним он видел уже десятки раз и прекрасно знал, что длина королевского тигра от кончика носа до кончика хвоста — четыре метра двадцать сантиметров (раздвинуть обеденный стол и приставить к нему два стула).
Все это он знал, но так приятно было, сидя на диване, тихо ужасаться размерам огромного животного или даже считать эти размеры недостаточно устрашающими и каждый раз, заново открывая знакомую страницу, ожидать, что тигру немного прибавится длины.
Налюбовавшись хищными кошками, Сергей читал что-нибудь о голубых китах или о кашалотах и прислушивался к тому, о чем спорили за столом. А за столом обязательно спорили, и это делало Брема, «Тиля Уленшпигеля» или «Гулливера у великанов» еще более увлекательными и интересными.
Спорщики обычно делились на два лагеря, которые возглавляли отец Сергея и дядя Ефим. Оба они были людьми крайних мнений, крайних темпераментов и просто не выносили друг друга.
Отец Сергея был на редкость правильный человек. Настолько правильный, что Сергею ни разу в жизни не удалось достигнуть уровня, который чем-нибудь не оскорблял отца. Отца оскорбляло слишком многое — плохо завязанный галстук, пятно на рубашке, царапина на колене, четверка, а не пятерка в дневнике. Он как-то сразу, мучительно крупным планом видел все это и долго переживал. И плохо завязанный галстук и испачканную рубашку он как-то умел связать с чем-то большим… Сам он был безупречно аккуратен и бережлив, никогда не опаздывал на работу, ежедневно читал не меньше трех газет — одну областную и две центральные — и каждому слову, напечатанному в них, верил самозабвенно. Он все видел глазами газет, вместе с ними ненавидел и радовался и даже говорить старался языком газет.