Ласточка
Шрифт:
— А костюм? — Она усмехнулась. — Впрочем, меня всё равно объявят воровкой. Ну, я украла костюм…
— А ну его, костюм! Ты его засунь в овраге куда-нибудь в хвою, чтоб не нашли… Маша! Начинает смеркаться…
— Да, пора, Ваня! — Она легко вскочила на ноги, вся прямая, вся стремительная, с высоко поднятой головой. Это была опять совсем новая Маша. Быстрым движением она выхватила шпильки из причёски, и тяжёлая коса упала ей на спину.
Она повернулась спиной к Ване.
— Возьми ножницы. Режь! Покороче.
Полчаса спустя в Ваниной комнате в сгустившихся сумерках
— Маша! Неужели я никак не узнаю, спаслась ли ты?
Маша на минуту задумалась.
— Вот что! Если я уцелею, я пришлю на имя Адели Львовны открытку, как будто от её институтской подруги, с совсем неразборчивой подписью. Она будет недоумевать и гадать: от кого это? А ты поймёшь. А теперь прощай, Ваня… Спасибо за всё! Я тебя никогда не забуду, мальчик мой! Если я уцелею, мы в жизни ещё встретимся, я верю в это.
— Маша! Я обещаю тебе, — я никогда не буду таким, как они! Я хочу быть, как ты!
— И в это я верю, мальчик! Пора! Спустись, посмотри, свободен ли путь… А потом подумай, не надо ли и тебе уйти отсюда… Не место тебе в этом доме!
Ваня бесшумно, сев на перила, соскользнул с лестницы. Внизу было тихо, только из кабинета доносилось щёлканье костяшек счётов. В прихожей тускло горела керосиновая лампа. Ваня на всякий случай прикрутил фитиль.
— Иди, — громко шепнул он. На лестнице они в последний раз сжали друг другу руки — и вот раздался знакомый скрип выходной двери…
Ваня вбежал в свою комнату и встал у окна, скрываясь за занавеской. Из парка доносился, удаляясь, весёлый свист…
— Я хочу вам рассказать… рассказать… рассказать… — машинально вторил ему шёпотом Ваня словами песни.
Когда свист затих вдали, он с трудом оторвался от окна и остановился посреди тёмной комнаты. Он сейчас не чувствовал ничего, кроме безграничной усталости. Потом он подошёл к своей кровати и, как сноп, свалился на неё.
Его разбудил гудок парохода. Он поднял голову. Три раза… Значит, первый и второй гудки он проспал… Сейчас пароход отчаливает… «Маша, Маша, увозит ли он тебя?!»
И голова его снова упала на подушку.
Прошло недели три. Ваня жил как во сне. Вялый, безучастный ко всему, он не замечал ничего, что происходило вокруг. Уже отшумела буря, разразившаяся в доме после таинственного исчезновения Маши, и, как отголоски этой бури, всё ещё велись разговоры о воровке, сбежавшей с кучей драгоценностей и двумя костюмами барчука. Он даже не замечал, что после злополучной поездки на молебен дядя дуется на него и присматривается к нему. Безучастно отвечал он и на расспросы следователя, приезжавшего в дом. Да, он вечером выходил в парк. Да, в светлом клетчатом костюме. А потом? А потом пришёл домой и лёг спать. А костюм? Костюм повесил в шкаф. И ничего больше не слышал? Нет, он спал и ничего не слышал. А что он знает о горничной Маше? Горничная как горничная, а что он о ней может знать?
И оживлялся он только на несколько минут в сутки, когда конюх Василий привозил почту. Он первый брал из рук Василия чёрную кожаную сумку, доставал из неё письма и газеты и тщательно разбирал их.
Но вот однажды среди конвертов, газет и пакетов мелькнуло что-то пёстрое… Открытка с иностранной маркой и видом города Кракова. Ваня оглянулся. Он был в кабинете один. Он сунул открытку в карман и, бросив неразобранную почту на стол, побежал к себе.
«Дорогая Адель! Я случайно узнала твой адрес и решила послать тебе привет. Вспоминаешь ли ты милое институтское время? Ах, как я часто вспоминаю эти незабываемые дни! Я решила предпринять путешествие и поехать за границу. Будь здорова и счастлива! Помни обещания, которые мы давали друг другу, расставаясь! Целую тебя. Твоя подруга…» Дальше следовала совершенно неразборчивая подпись…
Ваня стоял посреди своей комнаты и перечитывал, перечитывал открытку без конца. И постепенно охватывала его буйная, ликующая радость и наконец захлестнула его целиком.
Маша жива!.. Маша спасена!.. Никто её там не достанет! Ни дядя, ни становой, ни исправник, ни сам царь не схватит её! Ване хотелось смеяться, петь, кричать от радости…
Адели Львовне недоумевать не пришлось, — об открытке она и не узнала.
Ещё мрачней, ещё неуютней стал барский дом после бегства Маши. Дядя Кузьма совсем озверел, и его беседы в кабинете с полицией становились всё чаще и всё продолжительнее. Теперь уж Ваня знал, о чём там говорится!.. Адель Львовна, которой дядя Кузьма не мог простить, что она заставила его взять горничную Машу, почти помешалась от страха, — в минуту раздражения муж ей сказал, что Маша была вовсе не воровкой, а чем-то гораздо более грозным. И Ване всё больше становился ненавистен этот дом, и всё чаще вспоминал он слова, сказанные Машей при прощании.
И вот однажды рано утром, войдя в кабинет, хозяин нашёл на столе такую записку:
«Прощайте, дядя и Адель Львовна! Я ухожу от вас совсем. Вы часто говорили, дядя, что я «своя кровь». Наверное, у меня какая-то другая кровь, а только я не хочу быть ни купцом, ни заводчиком. Спасибо вам за всё, что вы делали для меня. Особенно за то, что научили грамоте. Я ухожу к тёте Фросе, буду помогать ей работать в крестьянстве. Ваня».
Сразу, прочитав, хозяин онемел от изумления и гнева. Потом долго бушевал, хотел посылать верхового вдогонку, хотел заявить в полицию. Потом притих и задумался. А за обедом говорил насмерть перепуганной этим вторым бегством жене:
— Ну и чёрт с ним! Как волка ни корми, он в лес смотрит. Всё равно толку из него не было бы. То ли он дурак, то ли сумасшедший, — от такого счастья отказываться!.. Ну и пусть подыхает с голоду вместе с Фроськой!
Жена сразу заговорила о переезде в город — и началась обычная ссора.
Но Ваня её уже не слышал. Он шагал уже далеко по осенней трудной дороге. Мимоходом он зашёл на завод, разыскал там «тётиного крестника» и порадовал его вестью о Маше. А Семён сказал ему:
— А я думаю к весне в Москву податься. Хочешь, возьму с собой? У меня там товарищи хорошие.