Лавандовая комната
Шрифт:
– Это наша дочь. Когда Манон опять уехала в Париж, она уже была на третьем месяце. Манон уже знала, что больна, но никому ничего не сказала. Она сама приняла решение – в пользу ребенка и против химиотерапии, когда врачи ей сказали, что у ребенка есть шанс. – Голос Люка дрогнул. – Манон сама, ни с кем не советуясь, выбрала верную смерть. И когда она мне об этом сказала, было уже слишком поздно… Слишком поздно, чтобы отказаться от ребенка и попытаться победить болезнь. Она скрывала от меня свой рак до письма к тебе, Жан. Ей было так стыдно, сказала она. Это, мол, справедливая кара за попытку получить две
Они стояли друг против друга. Они не плакали, но оба силились проглотить комок в горле, стискивали зубы, изо всех сил стараясь сохранить самообладание.
– Хочешь знать все до конца? – спросил затем Люк.
Жан кивнул:
– Да. Пожалуйста. Я хочу знать все. И… Люк… Мне так жаль… Я не хотел воровать чужую любовь. Мне так жаль, что я не смог отказаться от…
– Забудь! – резко перебил его Люк. – Я не в претензии. Конечно, когда она была в Париже, я чувствовал себя лишним и забытым. Потом она приезжала, и я снова воскресал – становясь ее любовником и твоим соперником. А ты превращался в обманутого мужа. Но это была жизнь! И какими бы странными ни казались эти отношения со стороны, в них не было ничего такого, что нельзя было бы простить.
Люк с силой ударил кулаком в раскрытую ладонь. В его глазах вспыхнул такой огонь, что Жан напрягся в ожидании удара.
– Никогда не прощу себе, что не смог уберечь Манон от этих мук совести! Моей любви хватило бы на вас обоих, клянусь тебе! Как хватало ее любви на нас с тобой. Она ничего у меня не отняла. Ничего! Почему она не простила сама себя? Это, конечно, было бы нелегко – ты и я или еще кто-нибудь… Но жизнь вообще нелегкая штука, и есть тысячи путей, которыми можно по ней идти. Она не должна была мучиться от страха и угрызений совести, мы бы обязательно нашли выход. Через каждую гору ведет хоть одна тропинка. Через каждую!
Неужели он и в самом деле в это верил? Неужели можно и в самом деле так чувствовать и иметь такое огромное сердце?
– Пошли! – сказал Люк.
Он повел Эгаре по коридору. Направо, налево, еще коридор и вот…
Светло-коричневая дверь. Муж Манон собрался с духом, прежде чем вставить ключ в замочную скважину, повернуть его и взяться за латунную ручку.
– В этой комнате Манон умерла, – глухо произнес он.
Комната был небольшая, но очень светлая. Казалось, будто в ней по-прежнему живут. Высокий деревянный шкаф, секретер, стул, на спинке которого висела рубашка Манон. Кресло, рядом с ним столик с раскрытой книгой. Комната продолжала жить. В отличие от той, которую он оставил в Париже. Бледной, усталой, печальной комнаты, в которой он запер воспоминания и любовь.
Здесь казалось, будто хозяйка просто вышла на минутку и вот-вот вернется. Огромная высокая дверь вела на каменную террасу и в сад с каштанами, бугенвиллеями, розами, миндальными и абрикосовыми деревьями, под которыми бродила белоснежная кошка.
Жан посмотрел на кровать. Она была застлана пестрым покрывалом, которое Манон сшила перед свадьбой. У него в Париже. Вместе с флагом, на котором изображена птица-книга.
Люк перехватил его взгляд:
– На этой кровати она и
Он повернулся к Эгаре. Теперь его глаза потемнели, лицо исказилось от боли. Самообладание покинуло его.
– Я сказал: конечно! – произнес он высоким, задушенным, прерывающимся от боли голосом. – Это был единственный раз, когда я обманул свою жену.
Не успев сам осознать, что делает, Эгаре обнял Люка.
Тот не сопротивлялся.
– Боже мой!.. – воскликнул он и покорно приник к его груди.
– То, чем был для нее я, никак, ничуть не повредило тому, чем были вы друг для друга. Она никогда ни за что не согласилась бы на жизнь без тебя!
– Я же никогда не обманывал Манон… – бормотал Люк, словно не слыша слов Эгаре. – Никогда… Никогда…
Люк не плакал. Он просто сотрясался от безмолвных, сухих рыданий. Жан Эгаре терпеливо ждал, крепко сжимая его плечи.
Внутренне корчась от стыда, он вспомнил тот сочельник 1992 года. Он бесцельно бродил по Парижу, пил, изрыгал проклятия на Сену. А в это самое время Манон мучительно боролась со смертью. И проиграла эту борьбу.
Я не чувствовал, что она умирает. Никакого смутного беспокойства. Никаких землетрясений. Никаких молний. Ничего.
Люк постепенно успокоился.
– Дневник Манон. Она просила меня отдать его тебе, если ты все же когда-нибудь придешь, – выдавил он из себя. – Она очень хотела этого. И ждала до последней секунды…
Они нерешительно разняли объятие.
Люк сел на диван, протянул руку и открыл ящик тумбочки.
Жан сразу же узнал тетрадь по переплету. Манон писала в этой тетради, когда они в первый раз встретились, в поезде, по пути в Париж. Когда она плакала, покидая свой юг. А потом часто писала ночью, когда не могла уснуть после их объятий, обессилев от любви.
Люк встал, протянул дневник Жану, но не выпустил из руки, когда тот взял его.
– А это тебе от меня, – сказал он спокойно.
Жан уже ждал этого и знал, что не смеет уклоняться от удара. Поэтому он только закрыл глаза.
Удар пришелся в подбородок. Он был не очень сильным, но достаточно ощутимым, так что у Жана даже перехватило дыхание, на секунду потемнело в глазах и он, попятившись, уткнулся спиной в стену.
– Ты не подумай, пожалуйста, что это за то, что ты с ней спал, – произнес Люк откуда-то издалека извиняющимся голосом. – Когда я женился на Манон, я знал, что одного мужчины ей будет мало. – Он протянул Жану руку. – Это тебе за то, что ты не пришел, когда тебя ждали.
В сознании Жана на мгновение смешалось множество образов.
Его запретная, мертвая комната в Париже, на рю Монтаньяр.
Комната Манон, теплая и светлая, и это ложе смерти.
Рука Люка в его руке.
И вдруг он вспомнил.
Он еще как чувствовал, что Манон умирает! Только не понимал этих сигналов издалека.
В те предрождественские дни, когда он часто, крепко напившись, погружался в какие-то тяжелые, смутные грезы, он слышал ее речь. Обрывки фраз или отдельные слова, смысл которых ускользал от него. «Дверь на тирамису»… «цветные фломастеры»… «Южный огонь»… «Ворон»…