Лавиния
Шрифт:
Там, наверху, на крыше или на башне, я чувствовала себя в полной безопасности. Оттуда я наблюдала за теми, кто на ристалище упражнялся во владении мечом или копьем, а также – за отдельными группами воинов, которых боевые командиры учили, как следует себя вести на поле боя. Это было очень похоже на игру в войну, которую так любят мальчишки. Порой Вер или Авл, стоя рядом со мной у парапета, поясняли мне смысл того или иного маневра. «Видишь, они не пользуются сигнальными трубами», – заметил как-то Вер. И я вспомнила, как Латин рассказывал мне, что много лет назад в Этрурии догадался, каким образом этруски из города Вейи, находясь далеко и от города, и друг от друга, сообщают, что им, например, нужно подкрепление, или они собираются пойти в атаку, или, наоборот, отступить. Они делали это с помощью особых дудок, издававших пронзительные и одновременно нежные посвисты-сигналы, похожие на птичьи. Латин тогда велел взять в плен двух этрусских сигнальщиков-трубачей и заставил
Количество воинов, разбивших лагеря с северной и восточной стороны Лаврента, с каждым днем увеличивалось. Прибыл Уфенс со своими грубыми вояками. Еще более жуткого вида воины в шапках из волчьих шкур явились из Пренесте [60] ; в бой они шли, одну ногу обув в кожаный сапог, а вторую оставив босой. Сверху мне было видно, как совещаются военачальники, среди которых было немало моих бывших женихов – и Уфенс, и красавчик Авентин, похвалявшийся своей шапкой из львиной шкуры, и этруск Мезенций со своим сыном Лавсом. Мезенций, бывший правитель города Цере, разумеется, тоже явился из Ардеи на помощь пригревшему его Турну, и я старательно его разглядывала, стараясь запомнить, как выглядит настоящий тиран, убийца и предатель. Я ожидала чего-то более зловещего, но Мезенций оказался просто старым воякой, еще довольно крепким и явно обожавшим своего сына, гибкого, темноглазого юношу, которого он не отпускал от себя ни на шаг.
60
Пренесте (совр. Палестрина) – город в Лации, славящийся храмом богини счастья и удачи Фортуны; там же находится и одно из древнейших и знаменитейших святилищ оракулов.
Турн ждал прибытия с горы Соракт [61] Мессапа с его конницей. И тот действительно прибыл к концу дня с большим войском вольсков; все они были на конях, а шлемы их украшали пышные султаны из черных конских волос. Я все высматривала ту женщину-воина, Камиллу, которая, как мне сказал мой поэт, прибудет вместе с вольсками, но так ее и не обнаружила. Впрочем, может, ее никогда и не существовало? Ведь поэт всех нас придумал! Я пыталась обрести в этих мыслях некое успокоение, уговаривая себя, что все происходящее – тоже лишь выдумка поэта: и эти оглушительные команды, и звон мечей, и сверкание острых клинков, и взбудораженные лошади, и эти хвастливые, напыщенные полководцы. Жуткая цепь смертей, о которых рассказывал мне поэт в ту последнюю ночь, – вот что должно было последовать за этими приготовлениями к войне. Но зачем все это? Почему? Неужели из-за нечаянно убитого ручного оленя? Или из-за одной-единственной девушки? Что хорошего могла принести эта война?
61
Соракт – гора под Римом на правом берегу Тибра, где находится храм Аполлона.
Без войны не бывает героев.
Ну и что? Не вижу в этом ничего страшного.
Ох, Лавиния, до чего же по-женски ты рассуждаешь!
Наутро все войска заняли свои позиции: наши латины под самой городской стеной, затем оски, сабиняне и вольски; рутулы во главе с Турном на великолепном жеребце стояли напротив, чуть дальше. Женщины, дети и старики на городских стенах приветствовали войска радостными криками и бросали вниз цветы; затем армия двинулась на север, к Тибру.
Мой поэт мог бы весьма красноречиво поведать о том, как раскалывались головы и брызги мозгов пятнали воинские доспехи, как ползли по земле воины, которым меч пробил легкое, как они задыхались, глотая собственную кровь. Он мог бы рассказать, как и чем был убит тот или иной воин, хотя ничего этого никогда не видели его смертные очи, ибо он обладал великим даром сочинителя и провидца. Я же могу припомнить лишь то, что видела сама или слышала от других.
Оказалось, что Эней еще восемь дней назад отбыл вверх по реке в греческое поселение, надеясь привести оттуда подкрепление, и троянцы не имели от него никаких вестей. Тем временем они выкопали глубокий ров, а вырытую землю использовали для устройства высокой насыпи вокруг своего лагеря, устроенного в излучине реки, так что с двух других сторон доступ к нему был перекрыт Тибром. Свои корабли они кормой вперед вытащили на берег так, чтобы те находились под прикрытием земляного вала.
Объединенное войско Лация атаковало лагерь, но старшие троянцы, ветераны десятилетней осады Трои, сумели дать им яростный отпор, умело организовав оборону. Юный Асканий прямо-таки рвался в бой. Он мечтал отогнать латинян еще дальше от лагеря, хотя для этого ему пришлось бы выбраться за пределы укрепленных позиций. Но Эней жестко приказал: если на лагерь нападут, обороняться, но самим ни в коем случае в атаку не ходить. Командиры, которых он оставил вместо себя, строго следовали этому приказу, хотя сдержать молодых троянцев оказалось не так-то просто, особенно когда латиняне принялись дразнить их, обзывая трусами, которые прячутся за земляным валом. «Неужели вам только эта земля и была нужна? Неужели вам хватит такого крошечного кусочка италийского берега? – кричали они. – Выходите! Уж мы вас досыта нашей землей накормим!» Они то и дело пытались вломиться в ворота лагеря или перебраться через земляной вал, но троянцы неизменно заставляли их отступить, и сражаясь врукопашную, и осыпая неприятеля градом дротиков, стрел и копий. «Железный дождь» – так назвал это Руфус Ансо.
Мы, женщины, сразу стали принимать в дом раненых, количество которых все росло, и заботливо за ними ухаживали. Руфус Ансо был крестьянином; его хозяйство располагалось на царских землях к западу от Лаврента. В город его принесли с тяжелым ранением: дротик попал ему в живот чуть пониже пупка и вышел на спине. Ансо был молод, почти одних лет со мной. Наши лекарки вытащили дротик из раны, но сказали мне, что Ансо, видимо, все равно умрет. Пока что он не слишком страдал от боли, но был очень напуган; ему хотелось, чтобы с ним разговаривали, чтобы его не оставляли в одиночестве, и я всю ночь просидела возле него. Я послала за его матерью, но она передала, что сможет прийти только на следующий день. А о той схватке с троянцами Ансо говорил так: «Вокруг все потемнело, как перед грозой, и на нас обрушился настоящий железный дождь».
Он был ранен еще и в руку – стрела пронзила ее возле самого локтя, – и все жаловался на боль, которую ему причиняла эта небольшая рана, словно забыв о страшной ране в живот. По-моему, он не очень-то и верил, что эта рана действительно смертельно опасна, и считал свое ранение большой несправедливостью. «Мне просто не повезло», – говорил он. А я все думала: как человек может идти в бой и быть при этом уверенным, что не получит ни раны, ни царапины? Ведь он же должен понимать, что такое сражение? Ансо был потрясен тем, какое сопротивление латинскому войску оказывали троянцы, и говорил, что они, безусловно, отличные воины. И все-таки он почему-то рассчитывал, что сам будет убивать, но при этом останется невредимым, и теперь, будучи раненым, все пытался разгадать, отчего судьба оказалась столь несправедлива к нему. На следующий день пришла мать Ансо, и его перенесли домой, где он и умер через несколько дней в страшных мучениях.
Тогда я представляла себе войну только через те ранения, которые люди получали на поле брани. Мне еще не приходилось видеть сражения воочию.
Вскоре после наступления темноты по городу разнеслась весть: пока воины Турна отвлекали внимание троянцев, атакуя ворота их лагеря, сам Турн в одиночку обогнул земляной вал со стороны реки и с горящим факелом в руках стал перебегать от одного вытащенного на берег судна к другому и поджигать их. Сухое дерево было пропитано смолой, да и корабли лежали на берегу тесно, почти касаясь друг друга бортами, так что через несколько минут все они запылали. Троянцы слишком поздно заметили предательский поджог. Турн успел удрать. Теперь оставалось только перерубить чалки, столкнуть пылающие корабли в воду и смотреть, как их уносит течение, как они постепенно гаснут, догорев до ватерлинии, и идут ко дну.
Руфус Ансо, выслушав человека, который принес эту весть, сказал: «Ну что ж, значит, теперь уж эти триянцы попались! Никогда им не вернуться туда, откуда они явились!» Он, наверно, думал, что это хорошая шутка. И действительно, многие раненые, да и наши слуги тоже, поддержали его и стали весело смеяться.
А мне стало не по себе. Тревога и смущение охватили мою душу. Разве не должна была и я радоваться удаче Турна, его подвигу? Здесь, среди своих сородичей, ухаживая за ранеными, разве могла я думать иначе, сочувствуя чужакам-троянцам?
Но если латины всего лишь хотели изгнать их с италийской земли, то зачем же было корабли-то сжигать? Видно, Турн не изгнать их хотел, а уничтожить, стереть с лица земли – хотя, боюсь, вряд ли у него в тот момент были какие-то конкретные намерения, разве что желание блеснуть собственной храбростью, а заодно и нанести серьезный ущерб противнику.
Из головы у меня не шел тот договор, который Латин заключил с троянцами и который мы так грубо нарушили. Тирр и его пастухи тогда, в лесу, напали на них под воздействием сиюминутного гнева и отчаяния, а троянцы ответили, всего лишь пытаясь защититься. На этом и надо было остановиться. Нельзя, недопустимо было нарушать мирный договор, ибо это святое. Разве станут помогать нам высшие силы нашей земли, нашей страны, если мы не только нарушили волю оракула, но и совершили одно из величайших злодеяний, сознательно нарушив обещанное перемирие?