Лавиния
Шрифт:
Я все думала, думала об этом, и сердце мое разрывалось, до того я чувствовала себя несчастной, ибо и желала присоединиться к ликующим соплеменникам, и не могла этого сделать. Я чувствовала себя предательницей, совершившей ужасное преступление, причем преступление мое заключалось всего лишь в том, кто я такая. Это у меня было от матери – способность чувствовать собственную вину и при этом жалеть себя; оба эти чувства были мне знакомы с детства. И сколько я ни пыталась подавить их, сознавая всю их ошибочность и наивность, они продолжали мучить меня. Напряжение последних дней оказалось для меня слишком велико; тут и более сильный человек запросто мог начать вести себя как ребенок, совершая ошибку за ошибкой.
Те
Я знаю о том, что произошло ночью, по рассказам тех, кто пришел в город на следующий день к вечеру. А еще, уже значительно позднее, мне рассказывал об этом троянец Серест, с которым мы очень подружились. Серест сам принимал участие в том мрачном совещании, когда троянцы решали, каковы их возможности и смогут ли они продержаться, пока Эней не вернется с подкреплением, на которое они очень рассчитывали. Они тогда еще не знали, что Эней из Паллантеума прямиком отправился в Этрурию, и отчаянно тревожились из-за его столь долгого отсутствия.
На совете выступили двое молодых воинов, Эвриал и его друг Нис, который был чуть постарше; они вызвались проползти мимо часовых и, добравшись до Энея, сообщить о ему о поджоге кораблей. Асканий поддержал предложение друзей, рассыпался похвалами в их адрес и сделал им несколько заманчивых обещаний. Он был просто в отчаянии от потери судов и страстно мечтал, чтобы отец поскорее вернулся и помог ему. Эвриалу, например, он пообещал, что как только Эней вернется и одержит победу над латинянами, то ему, Эвриалу, достанутся в награду все земли, принадлежащие ныне царю Латину, а также двенадцать латинских матрон, которыми он сможет распоряжаться по своему усмотрению. Я помню, какой дикий гнев душил меня, когда Серест рассказывал мне об этом.
Итак, Эвриал и Нис в кромешной темноте действительно сумели перебраться через земляной вал и проползти меж часовыми, выставленными Турном. Они, может, и выполнили бы свое обещание добраться до Энея, да обнаружили, что воины противника крепко спят у сторожевых костров после обильного угощения и возлияний. И вместо того, чтобы поскорее пробраться через лагерь латинян и поспешить к Энею, они, поддавшись искушению, стали убивать спящих людей, снимать с них оружие и доспехи, собирать в мешок драгоценные чаши для вина. Они успели перерезать горло двум десяткам беспомощных, пьяных людей, когда, наконец, удовлетворив свою алчность и жажду крови, остановились и, тяжело нагруженные награбленным добром, хотели уже идти дальше, но кто-то из часовых, заметив блеск украденных ими доспехов и услышав звон металла, позвал на помощь. Естественно, обоих юношей тут же взяли в плен и прикончили на месте. А их отсеченные головы надели на шесты и утром выставили перед укреплениями троянцев.
Когда мы с Сильвией, прячась в траве на вершине холма, подсматривали за троянцами, впервые завтракавшими на италийском берегу, то видели, как Эвриал смеялся и шутил с Асканием. Сильвия его тогда еще красавчиком назвала. Мы видели, как заботливо мать Эвриала поправляла у него на голове красный колпак. Лишь впоследствии я узнала, что она и была той самой женщиной, которая предложила Энею для подарка мне самую большую свою драгоценность – вышитую серебряной нитью шаль, которую привезла с собой из Трои и мечтала подарить невесте своего сына на свадьбу. И вот утром эта несчастная мать увидела на шесте голову своего любимого сына, а рядом – голову его лучшего друга…
Несколько позже, тем же утром, войско Турна совершило на лагерь мощный налет. Силы были неравны, но троянцы тем не менее держались стойко; их лучники насмерть разили рутулов и горцев, которые пытались прорваться через ров и земляной вал, на вершине которого атакующих встречали вооруженные мечами воины и бились с ними не на жизнь, а на смерть, заставляя отступать. Троянцы дрались так хорошо, что к полудню половина нашей армии отошла назад; никому не хотелось больше лезть ни в ров, ни на насыпь, и некоторые юные троянцы, которым до смерти надоело только обороняться, принялись выкрикивать победоносные призывы, а потом и вовсе открыли ворота лагеря, намереваясь пойти в контратаку. И тут бесстрашный Турн ринулся к этим открытым воротам, прямо-таки прорубая себе путь мечом и даже ни разу не оглянувшись, не пытаясь убедиться, что его люди следуют за ним. Он в одиночку ворвался в лагерь врага и настолько обезумел от ярости и жажды крови, что троянцы разбегались от него во все стороны. Уже вылетев на берег реки, но так и не позволив троянцам приблизиться к нему, Турн прыгнул в воду, как был, в доспехах и с оружием, и быстро поплыл, несомый течением. На берег он вылез уже значительно дальше пределов лагеря, и там его уже поджидали друзья.
Это проявление беспечной доблести стало последним событием того дня. Латиняне и троянцы были вымотаны до предела, и более никаких сражений не последовало. Наступил вечер, и оба лагеря окутала тишина.
В течение дня мы понемногу узнавали обо всем, что происходит на поле боя, а к вечеру сведений стало гораздо больше, поскольку в город понемногу стали стекаться раненые. Одних приносили на руках, другие приходили сами. Некоторые, правда, и ранены-то не были – просто очень устали или насмерть перепугались; такие сами, прекратив осаду троянского лагеря, покидали поле боя и старались поскорее убраться из Лаврента, не желая более участвовать ни в каких сражениях. В основном это были латины, жившие либо в самом городе, либо где-то поблизости, или те, кого могли временно приютить здешние родственники. Но среди таких дезертиров не было ни рутулов, ни горцев, ни вольсков.
Один из царских пастухов, Урсо, попал к нам с тяжкой раной в бедро, нанесенной мечом. Я спросила у него, не знает ли он, где старый Тирр и те два его сына, что остались в живых, и он сказал, что видел их всех в бою и вчера, и сегодня, и «старик был все равно что дикий вепрь, обезумевший от гнева, хотя и он потом немного выдохся». Урсо я знала не слишком хорошо, а он меня и вовсе не признал. Лишь когда кто-то из наших служанок окликнул меня по имени, он, приподнявшись на локте, с мрачным видом уставился на меня, лицо его побагровело, на лбу выступили крупные капли пота, и он сердито буркнул:
– А ведь все это из-за тебя, женщина! Что ж ты не вышла ни за нашего Альмо, ни за этого царя Турна? Надо же, столько смертей из-за прихоти какой-то девчонки!
Женщины тут же набросились на него, сердито зашикали, потом принялись стыдить его, но я крикнула:
– Оставьте его в покое! Ему же из-за меня сражаться пришлось! – И голос мой дрогнул, и жаркая краска стыда и гнева залила лицо, шею, грудь и все тело. Но я справилась с собой и сказала ему: – Урсо, пойми: я всего лишь делаю то, что должна делать. Как и все мы. – А он, лежа передо мной, смотрел на меня во все глаза, но больше не сказал ни слова.
Мы превратили наш двор в настоящую больницу. Теперь он весь был заполнен ранеными, за которыми мы старательно ухаживали; в теплом сумраке ночи отовсюду слышался шепот, тихие голоса, стоны, мерцали масляные светильники, и по не знающим покоя листьям огромного лавра метались тени. Но двери в женскую половину дома оставалась закрытыми, и моя мать почти не выходила оттуда. Она отдавала распоряжения насчет помещений или провизии, если ее об этом спрашивали, но покоев своих не покидала целыми днями.