Лавка
Шрифт:
Малость погодя отец заводит незнакомца на кухню и потчует его пивом. В пекарне перестаивает хлеб, тесто покидает деревянные квашни и расползается по сторонам, чтобы поглядеть на белый свет. Матери отец поясняет:
— А это Ханкин жених перед богом и людям.
— Вот как? — язвительно спрашивает мать. — Ну тогда берите ее, и чем скорей, тем лучше.
Моя мать не желает больше слышать про Ханку, она ненавидит Ханку, словом, она не желает больше никогда и ничего слышать про Ханку.
Во второй половине дня между родителями вспыхивает перепалка. Отец заново формует перестоялый хлеб, но тесто успело перекиснуть. Мать ругается, как ей прикажете торговать этими лепехами?
— Скажи лучше спасибо твоему папаше-ругателю, какого черта он пишет анонимные письма?
Словечко анонимныйзастревает у меня в мозгу. Позднее я спрашиваю мать, что оно значит. Моя превосходная мать объясняет:
— Анонимное — это когда подписано без имени.
Я еще пуще удивляюсь:
— Подписано и без имени? Что ли, сперва пишут имя, а потом вычеркивают?
— Не лезь со своими вопросами! — Больше мать ничего не отвечает.
Впрочем, вернемся к родительской перепалке.
— Письмо, может, и впрямь анонимное, только написана в нем чистая правда, — говорит мать.
— Убирайся отседа со своей вендской кодлой! — рычит отец.
Мать отвечает изысканно, в духе романов хедвиговской серии:
— Скажи мне, кто попрал узы брака, ты или я?
И родители продолжают ругаться и не могут решить, кому же из них следует покинуть дом.
Дедушка отсиживается у себя наверху, слушает и говорит бабусеньке-полторусеньке:
— Достал я его!
Бабусенька молчит. Дедушка надеется, раз уж не суждено обратно получить с отца свои деньги, по крайней мере получить обратно свою Ленхен.
Спор затягивается, пока не приходит учитель Хайер и, разложив на столе газету Шпрембергский вестник,демонстрирует официальное сообщение, согласно которому мальчики, отобранные для поступления в реформированную реальную гимназию, должны вкупе со своими школьными свидетельствами, то есть в товарном виде, предстать пред светлые очи директора гимназии.
Не надо подозревать меня в том, что я использую здесь появление учителя как deus ex machina, нет, появление учителя, скорее, ставит точку в семейном скандале, после него разговор делается силянтным— так говорят у нас в степи, если кто вполсилы играет на каком-нибудь музыкальном инструменте. Должно быть, это слово неведомыми путями приблудилось из Франции к нам, полунемцам.
— Надо самого парнишку спросить, — отвечает отец на предложение учителя и ведет себя как человек предельно благоразумный, — надо спросить, хотит ли он учиться в выжшей школы.
Лично я, когда начался скандал, спрятался в мучном закроме, меня надо еще сперва отыскать, я выхожу весь в муке, меня спрашивают, и все, что я испытал и пережил за последние дни в родительском доме, облегчает мое решение:
— Да, я хочу учиться в выжшей школы в Гродке.
— Прям сразу в выжшей? — недоумевает мать. Сама она посещала в Гродке народную школу и получила там оченно даже приличное образование.
— Если он хочет стать учителем, он просто обязан окончить высшую школу, то есть гимназию, — поясняет нам учитель Хайер.
Нельзя сказать, чтобы я до смерти хотел стать учителем, по мне, так лучше лесничим, а еще лучше попасть совсем уже в выжшую школу,о какой я даже понятия не имею, поэтому я начинаю осторожно выспрашивать, нет ли в Гродке какой-нибудь школы повышей,чтоб поступлятьсразу туда.
— Накладно получается, — возражает отец, но учитель Хайер держит себя все равно как коммивояжер, который хочет пристроить свой товар:
— Мальчик поступит на казенный счет, его успеваемость это позволяет.
Отец, ворча, сдается:
— Может, и стоит попробовать, парнишко и впрямь путный, не как другие протчие.
Итак, в этот день принято решение: не мать со своей вендской кодлойи не отец с узелком за плечами покинут наш дом, нет, это я сам уйду в изгнание. Я даже рад покинуть театр боевых действий.
Детектив Кашвалла проведала, что в кухню вошел кто-то, с кем ведутся переговоры, теперь ей надо разузнать, кто именно приходил и о чем именно велись переговоры. На случай такой неотложной разведки она всегда оставляет несколько предметов из своего верхнего хозяйства у нас внизу, на кухне, предметов, умышленно забытых, чтобы затем их можно было обнаружить с громким радостным возгласом.
Не успел Хайер уйти, как Кашвалла в моем присутствии уже рапортует дедушке, что меня отправляют в выжшую школув Гродке и что я больше не буду жить дома.
— А ты там приживешься? — спрашивает дедушка. — Этот тип внизу (ни дедушка, ни бабушка даже не произносят больше имени моего отца), этот тип прям так сказал: надо попробовать, он у нас парень путаный.
Я бурно протестую:
— Отец сказал не «путаный», а «путный».
Я не могу втолковать бабусеньхе, что «путный» — это одно, а «путаный» — совсем другое.
— Все едино, — завершает спор дедушка, — коли-ежели он подастся в выжшую школу, из него потом аблакат выйдет. — Перед мысленным взором дедушки встают райские времена, когда он при своих многочисленных тяжбах сможет безвозмездно пользоваться юридической помощью.
Румпош составляет выпускное свидетельство, из которого явствует, что директор выжшей школызаполучит для дальнейшей обработки отнюдь не худшего из Румпошевых питомцев: религия — очень хорошо, немецкий — очень хорошо, природоведение — очень хорошо, ну и так далее. Все очень хорошо, вот только физические упражнения — не вполне удовлетворительно. Ясное дело, я ведь не умею взбираться на канат. А верховая езда разве не физическое упражнение? А сельскохозяйственные работы, погрузка сена, пахота, боронование, окучивание, — не физические? А стоять на телеге, ни за что не держась, когда лошадь вдруг понесет, — не физические? Разве не осыпали меня похвалами зрелые мужчины, когда я на конской ярмарке ухитрялся пускать галопом самых разбитых кляч? Разве я не упражнял наилучшим образом свое тело во время всех этих физических упражнений?