Лавка
Шрифт:
А второго брата, может, звали бы Францем, и он уродился бы такой же музыкальный, как мой дядя Франц. Мы могли бы прекрасно музицировать вдвоем, он — на фортепьяно, я — на губной гармошке. Чем я утешаюсь в этом, втором случае? Вот чем: Франц извелся бы вконец, потому что никаких фортепьян у нас и в заводе нет. А чего стоит талант без фортепьяно?
Я словно из засады наблюдаю за всеми действиями своих родителей. Я отыскиваю признаки жестокости, которые как-то подтверждали бы брошенное дедушкой обвинение. Я не заговариваю с родителями, а когда они сами обращаются ко мне, отвечаю, хоть и сквозь зубы, но все-таки отвечаю, чтобы не рассердить их, не пробудить их жестокость, чтобы они и до меня не добрались.
О, у нас на вересковой пустоши царят жестокие нравы! Когда тебя несмышленым
Еще слава богу, что дедушкина грызьнемного отвлекает меня от страшных мыслей. Она вернулась после многолетнего перерыва и поразила неподвижностью его ноги до самых колен и выше. Когда поутру он с помощью бабусеньки выбирается из постели, его крики разносятся по всему дому. Это те самые крики, которые мне доведется услышать еще раз перед самой его смертью. Покупатели в лавке вздрагивают и морщатся. Мать вынуждена пускаться с ними в объяснения по поводу дедушкиной грызи,чтобы люди, которым он во время своего загуласообщил, что рыжий зять надумал уморить его голодом, чего доброго, не подумали, будто дело уже зашло так далеко.
Дедушка ведрами поглощает свой чай из исландского мха. Бабусенька-полторусенька должна менять ему бинты на ногах, без которых, по словам дедушки, он не может ни жить, ни умереть.
— Лежал бы ты в постели! — уговаривает бабусенька.
— Как же, как же, в постели, тебе, видать, невтерпеж, когда я помру! — бурчит он и жалуется, что она слишком туго затягивает бинты, от этого боль становится сильней. Он призывает меня, чтобы я сменил бинты, у меня-де руки осторожнее. Но дедушка звал меня не столько затем, чтобы я сменил ему обмотки, сколько затем, чтобы поделиться одной тайностью. Он снова заводит речь о детоубийстве. Если говорить по правде, убил детей доктор Крик, но и мои родители в этом деле не без вины. Они сами пригласили доктора Крика. Но все-таки они не совсем взаправдашние убийцы. Дедушка угощает меня мятными пастилками из синей стеклянной баночки, что стоит на комоде. Он еще не все выложил: оказывается, я должен побывать у бабы Майки, она ему поручила, но он забыл передать мне, а когда я у ней побываю, чтоб не забыл и за него словечко замолвить.
Так я узнаю, что дедушка, хотя и против воли, побывал у бабы Майки.
Дело было под рождество. Дедушка забрал себе в голову на сей раз не принимать участия в общесемейном торжестве за праздничным столом у моих родителей.
— Ну, детям-то какая дела до твоих закладных, — увещевала бабусенька.
В ответ полная глухота на оба уха со стороны дедушки. Для детей он устроит особое рождество в своей комнате. Он пойдет в лес и подыщет елочку поменьше. Лежит снег, мороз щиплет, и дедушкины деревянные башмаки, о которых он до сих пор не давал никому сказать ни одного худого слова, вдруг оказываются ненадежной защитой. Они недостаточно высокие и зачерпывают снег. Дедушка заходит в еловые посадки, в фазаний и кроличий заповедник, который высится среди плоской снежной равнины, словно остров Аморгос среди Эгейского моря. Дедушка ищет подходящее дерево. Большинство слишком вымахало в высоту, другие, напротив, ростом не вышли, уж тогда бы чего проще обрядить вместо елки миртовое деревце, что растет у бабусеньки в горшке. Наконец он находит дерево, которое отвечает образцу, запечатленному у него в голове. Но тем временем снег, набившийся в башмак, делает свое дело. Он не тает, он готов к нападению и впивается холодными зубами в дедушкины пальцы. Старик по этому поводу заводит разговор с собой самим. «Ноги, говоришь, заколели? Быть того не может, Маттес». Он поглядывает на двор бабы Майки в межполевой ложбинке: «Неш меня старая ведьмака заколдовала?» До бабкиного двора не так далеко, как до дому, и дедушка решает зайти к свояченице обогреться.
Майка бранит дедушку за то, что он рассказал мне про детоубийство. Дедушка отвечает, что все это чистая правда, что моим родителям надо бы радоваться новым детям, вот у него так все дети, кроме Ленхен, повымерли.
— Може, так и есть, — соглашается Майка, но дедушка все равно должен меня успокоить. Я слишком мал для такой тяжести.
— Неча было из-за такой юрунды наколдовывать мене холодные ноги, — сердится дедушка. И грозит тетке. Он-де тоже умеет колдовать, вот возьмет да и запалит скирду соломы в ихнем огороде, вернется Паулько Лидола с очередной ярмарки, гля, а коней кормить нечем, то-то достанется Майке на орехи.
Баба Майка выходит из себя, что случается с ней очень редко, и говорит:
— Чтоб тебя грызь скрутила.
Я выполняю дедушкину просьбу, я иду к бабе Майке.
— Ты чувствуй у мене, как дома. А коли бы еще домей, как у вас, то-то бы мене радость.
Это домейи по сей день звучит у меня в ушах. Я прошу у бабы Майки отпускдля деда. Пусть сделает так, чтобы его грызь отпустила.
— Пусть малость погодит, — отвечает Майка, — уж больно он мене рассердил.
С этого дня я зачастил к бабе Майке. Не сразу, очень медленно отступает недоверие, которое я испытываю к родителям. Баба Майка снимает великий груз с маленькой души.
— Маленькой души не быват, — объясняет баба Майка. — В любом человеке, хоть в ребенке, хоть во взрослом, хоть в добром, хоть в злом, хоть в даровитом, хоть в бездарном, душа одного размера, она есть даже у людей, которые убеждены, будто у них никакой души нет, весь вопрос в том, какую часть своей души отдельный человек видит и выставляет напоказ.
— Баб Майка, а кто тебе это сказал?
— Ветер, кто ж еще. — И больше ни слова.
Лишь дожив до двадцати лет, я понял, какие силы пустила в ход баба Майка, чтобы узнать, каким разговором смутил дедушка мою душу. Я был твердо убежден, что сам ей ничего не рассказывал, но бывают, как говорится, и ошибочные убеждения.
В эту пору школа становится для меня тем местом, где я, щуплый лаузицкий заморыш, могу хоть немного поднять голову. На уроках немецкого мне разрешено отложить в сторону Бранденбургскую хрестоматию.Впрочем, я и без того знаю ее наизусть. Я теперь старшая ступень, и мы, стоящие на этой ступени, получаем для чтения книги, в которых содержится одна-единственная история, романы, другими словами. К примеру, история про Всадника на белом коне.Вы уже знаете, верховая езда всегда меня занимала. Чтобы никто не мешал, я забираюсь с новым учебником на сеновал, начинаю там читать, и вот уже я как безумный скачу по защитным дамбам вдоль берега Северного моря.
Два дня с обеда до вечера на сеновале, и содержание Всадникапереходит в мой литературный багаж. Северное море, дамбы, намывной грунт образуют у меня внутри заповедный уголок, куда я могу скрыться, если меня начинает донимать то, что я знаю про своих родителей, или просто когда вспыхивает очередной семейный скандал. Но все это ненадолго, благотворное действие Всадникаулетучивается, едва мы принимаемся вместе с Румпошем проходить эту историю страница за страницей. Читаешь — и радуешься, проходишь — и с души воротит. Что значит «проходить»? Это значит разрубить историю на части, пока не пойдет кровь из множества ран; «проходить» — это значит: к завтрему прочитать Всадника на белом конес первой страницы по десятую. На другой день — новое задание: к послезавтрему с десятой по двадцатую. Между тем и другим заданием с тебя требуют:
— Расскажи нам, что ты прочитал.
Мы косноязычно отвечаем:
— А потом они сидели в комнаты и рассказывались.
Стоп, промежуточный вопрос Румпоша:
— Кем он поначалу, ну этот, как его звали?..
— Хауке Хайен! — выкрикивает одна девочка.
— Верно, значит, кем Хауке Хайен поначалу нанялся к смотрителю дамбы?
Мы всем классом гадаем, и наконец одного из нас осеняет:
— Молодой Хауке сперва нанялся к смотрителю дамбы младшим работником.