Лавка
Шрифт:
Я останавливаю велосипед перед гимназическим порталом, замыкаю цепь, вытираю башмаки о бурый кокосовый половичок, бочком протискиваюсь в выжшую школу,топаю по коридору и удивляюсь, что здесь пахнет совсем как в босдомской школе. Как по кулинарному рецепту можно в различных местах сварить один и тот же суп, так из смеси запахов немытой губки и тряпок, которыми стирают с доски, мастики для пола, ученической лени, дерзости и страха повсюду создается один и тот же школьный дух.
Навстречу мне идет человек. Его вид требует почтительного отношения. Я подозреваю, что это какой-нибудь учитель, но покамест это не мойучитель, покамест он для меня все равно как люди, которых я могу встретить на улице, он еще не выделен из толпы своим именем и званием. Я кланяюсь и спрашиваю:
— Где тут у вас надо сдавать, которые новенькие?
Человек меня не понимает. Мне приходится повторить вопрос, и я изо всех сил стараюсь говорить на правильном немецком языке. Человек улыбается, показывает мне дорогу и выражает удивление по поводу моего рюкзака, но он не насмехается надо мной, может, ему и не положено; уже потом я узнаю, что это наш учитель закона божия, штудиенрат доктор Лауде. Зато вовсю скалятся по поводу моего рюкзака мои будущие соученики. Надо же, эти сопляки, которых маманя за ручку привела на экзамен, которые и ростом меньше и годами моложе, смеются надо мной! Чья бы корова мычала! Меня слишком долго продержали в гнезде, мне уже одиннадцать лет, я для них переросток, и это возвышает меня в собственных глазах.
Так же возвышенно я сдаю экзамен. Они велят мне нарисовать грабли. Придумали тоже! Потом мне велят разделить сто сорок восемь на двенадцать, потом прочитать басню Лессинга и объяснить ее. Со времен Всадника на белом конея понаторел в таких объяснениях. Я лихо истолковываю содержание басни. «Ежели кому виноград висит больно высоко, это значит, он бы и рад, да не может», — объясняю я. И чего тут смеяться?
Потом нас выпускают, чтоб мы познакомились друг с другом. Легко сказать, познакомились, когда тут же торчат мамаши, которые вытирают носы своим сыночкам, причесывают их либо, послюнив носовой платок, украдкой стирают с их костюмов меловые пятна.
Потом мы все направляемся в актовый зал. Зал все равно как церковь, там даже есть маленький орган. Ученик выпускного класса играет на органе, четвероклассник подает воздух в мехи, школьный хор поет, а директор держит речь. Он и на кафедре стоит развернувшись влево и сообщает нам, что теперь для нас всех начнется новый отрезок жизни. Первый раз я слышу, что жизнь можно делить на отрезки. И получается, что до сих пор я жил неправильно. Жил без точек, без запятых, без абзацев, жил себе, и все тут.
Далее зачитываются имена школьников, которые выдержали экзамен. Имена тех, которые не выдержали, не зачитываются, а то матерям будет стыдно. Когда произносят вслух мое имя, мне становится хорошо-хорошо, и на меня веет летним запахом. Как бывает, когда сидишь на возу сена и правишь к дому. Замечательно слышать собственное имя с кафедры из уст самого директора гимназии. Теперь все знают, что Эзау Матт — это тот самый мальчик с рюкзаком.
Подоспели некоторые из отцов, началось великое поздравляние.Сперва родители поздравляют сыновей, которые выдержали экзамен, потом родители поздравляют друг друга с выдержавшимисыновьями. Суконный фабрикант Зинапиус поздравляет фрау Верле — «Торговля семенами», а господин бургомистр Штивен поздравляет господина аукциониста Хундерта, и все руки перемешались в пожатия, и они поздравляют и поздравляют. Я сижу сбоку. Меня никто не поздравляет. Лишь бы твой велосипед никто не свистнул — думаю я про себя, но думаю только затем, чтобы не рассопливиться, и лихо вонзаю зубы в свой бутерброд.
Да, мне ведь еще надо к Балтинам. Так велела мать. «Выдержишь — сходи, не выдержишь — не ходи, чтоб зря не срамотиться». Мать уже сейчас величает Балтинов твои пансионные родители.Короче, мне нужно съездить к ним и поклониться и доложить о сданностиэкзамена, потому что в городе все так делают, по словам моей матери, это самое все так делаюти ведет меня к Балтинам. Все делают так, и все делают эдак, и никто не спросит, нет ли у меня желания сделать что-нибудь так, как я сам нахожу нужным. Нет и нет, я обязан делать так, как делают другие, укрывшиеся за словечком все.
В пансионе я застаю только Мину Балтин и докладываю ей, что выдержал экзамен. Она тоже меня не поздравляет. Она только говорит, что, мол, ничего другого не ожидала или что-то в этом же духе, и сулит мне всякие радости:
— Ты едва переедешь, здесь будет выступать большой симфонический оркестр, целых сто музыкантов, и они будут играть много-много вещичек Бетховена и Моцарта и тому подобных композиторов, о которых обычно можно прочитать только в Берлинер Моргенпост.Кланяйся родителям.
Дома меня тоже никто не поздравляет. В Босдоме поздравляют только с днем рождения, с Новым годом, со свадьбой, с серебряной свадьбой, поздравлять кого-то лишь потому, что он выдержал вступительные экзамены в гимназию, у нас не принято.
С этого дня я живу как больной, знающий, что дни его сочтены. Каждый день, который я могу прожить в Босдоме, невозвратим, но у невозвратности нет своего названия, это такое чувство, и взрослые укрепляют его во мне. В школе, например, говорится так: «Булочников Эзау будет в Гродку». Витлингов Герман, когда мы играем в индейцев, больше не хочет быть моим конем, он просто отмахивается: «Теперь все едино без интересу!» Учитель Румпош меня больше не спрашивает. Для него я уже выбыл. Голосом, который почти можно назвать ласковым, он мне советует не заводить новую тетрадь. Я сижу в классе, как ребенок какого-нибудь кукольника, как один из тех детей, которые скоро поедут дальше.
Но чем больше окружающие меня люди дают мне понять, что я уже чужой для них, тем крепче обнимает меня родное село. Воспоминания лезут из меня как сорняки. Предметы и события, которые прежде лишь мимоходом задевали меня, начинают утверждаться в моем восприятии: свежий хлеб сразу из печи, сено, разбросанное на гумне, — своим благоуханием они говорят мне: до свидания. Я лежу на сеновале и загодя представляю себе, как мне будет недоставать сестры и братьев, и кошки Туснельды, и нашей собачки Флок, не говоря уже про нашу лошадь, про буланого меринка, по которому я буду тосковать как по человеку. Я сижу в закутке перед конюшней на кормовом ларе, я вдыхаю конский запах и был бы куда как рад отхватить кусочек лошадиной попоны и взять его с собой.
Когда загодя переживаемые сцены прощания чересчур меня удручают, я насильно заставляю себя вспоминать неприятные сцены из моей предшествующей жизнив Босдоме — семейные скандалы и удары ореховой тростью, я даю им разбухнуть в моей памяти, чтобы они облегчили мне разлуку.
Наконец я нахожу утешение в другом: выпускники нашей школы пишут прощальные письмаостающимся. Я хоть и не выпускник, но все равно ухожу. Значит, и я могу писать прощальные письма. Моя мать поддерживает это начинание. Она советует мне как можно ласковее попрощаться с детьми постоянных покупателей, она не скупится, дает мне картинки для альбомов из собственных запасов и вообще на удивление щедра.