Лавровы

Слонимский Михаил Леонидович

Инженер Лавров возразил:

— Но ведь, Кларочка, тут уж Жилкины ни при чем. Это сам Борис.

— Не спорь и не ругайся! — воскликнула Клара Андреевна. — Ты вечно накидываешься на меня с упреками. Вечно бранишься и скандалишь. Хоть бы прислуги постеснялся!

Инженер Лавров смолчал.

Клара Андреевна продолжала раскладывать пасьянс. Потом заговорила:

— Вот об Юрии я не беспокоюсь. Его нету дома — значит, он у кого-нибудь из университетских товарищей. Хотя все-таки странно: уже одиннадцать часов. Вот заметь, что Юрий с Жилкиными не в дружбе. В этом году он, кажется, ни разу и не был у них. И все эти Жилкины какие-то тупоголовые, узкие — с ними и разговаривать-то

не о чем. Они как-то совсем ничего не знают, не понимают.

Она смешала неудавшийся пасьянс и сказала мужу:

— Поди к Анисье, чтобы поставила самовар.

Инженер Лавров поднялся с кресла, но не сделал ни шагу. Отвернув борт пиджака, он схватился левой рукой за грудь, тяжело дыша и слегка покосившись влево, словно собираясь упасть.

Клара Андреевна вскочила, всем телом почувствовав приближение несчастья. В такие минуты она становилась необыкновенно энергична: она способна была на все, чтобы защитить спокойствие и жизнь.

— Что с тобой? Ваня! Ванечка! Я же тебе говорила, что надо лечить сердце.

Она усадила мужа обратно в кресло. Инженер Лавров проговорил, задыхаясь:

— Вот и на заводе... так... совсем... внезапно... — И прибавил, уже приходя в себя: — Дело дрянь. Машина начинает портиться.

Клара Андреевна крикнула:

— Анисья!

Из кухни прибежала Анисья.

— Стой тут, около барина.

Клара Андреевна торопливыми шагами направилась к телефону: немедленно вызвать доктора. Она обязательно хотела самого лучшего специалиста. Но самый лучший специалист снял телефонную трубку, чтобы никто не беспокоил его так поздно. Клара Андреевна вмиг надела шубу, шляпку, боты и собралась ехать к нему, когда муж, уже совсем оправившийся после легкого сердечного припадка, догнал ее у выхода и задержал:

— Все прошло, Кларочка! Ты не уходи.

Клара Андреевна обрадовалась так же неумеренно, как испугалась:

— Слава богу. Нет, я все-таки верю в бога. Бог не допустит такого несчастья.

И она истово перекрестилась перед висевшим в углу образом Николая-чудотворца.

Когда Юрий вернулся домой, самовар уже шипел на столе, а мать и отец ужинали в необыкновенно мирном настроении. Юрий рассказывал о своем реферате, который очень понравился профессору. Мать любовно слушала его и вдруг вздохнула: она вспомнила Бориса. Ей стало жалко младшего сына. Он сейчас в казарме, а там, наверное, спать не так удобно, как дома. Она с удовольствием глядела на Юрия: какой он красивый! Нежное розовое лицо, русые, подстриженные ежиком волосы, русая бородка и очаровательные голубые глаза. И опять она вспомнила Бориса. Она хотела сейчас, чтобы каждая минута жизни ее детей проходила у нее на глазах, чтобы не надо было беспокоиться о них. Но это было невозможно, и она успокаивала себя горячим чаем, который пила из огромной, емкостью в два полных стакана, белой фарфоровой чашки, и мягкой кейзеркой.

К ночи инженер Лавров, стягивая пиджак, жилет, брюки — все, что облекало его стареющее тело, досказал наконец жене:

— Сегодня на заводе, когда со мной случилось тоже самое, я пошатнулся и никто из рабочих даже не помог мне. Только мастер поддержал под руку и вывел из цеха.

— Ужасно! — воскликнула Клара Андреевна. — Это благодарность за то, что ты страдал за них в институте! Вот видишь, как я всегда права! Они думают о себе больше, чем мы!

— Ну-ну, — успокаивал ее Лавров. — Это уж ты слишком.

— Нет, не ну, — возразила Клара Андреевна. — Надо быть негодяем, чтобы не помочь больному человеку.

— А может быть, мне показалось, — продолжал инженер Лавров. И, восстанавливая в памяти ощущение, испытанное на заводе, он прибавил: — Конечно, показалось. Когда

я пошатнулся, я подумал, что вот теперь, в беде, и обнаружится, до чего я, в сущности, чужой им человек. Ну как офицер среди солдат. А тут мастер меня и поддержал. Если бы не мастер, то и рабочие, наверное, помогли бы.

— Конечно, помогли бы, — успокоенно подтвердила Клара Андреевна. Она не могла понять ощущение, которое испытал на заводе ее муж. Она знала только ту жизнь, которую вела сама.

Устраиваясь рядом с женой, инженер Лавров тяжело вздохнул: жизнь кончается. И все годы — со дня свадьбы до сегодняшнего дня — показались ему вдруг удивительно холодными и пустыми.

Дело дрянь. Жизнь прожита зря, а перестраивать ее поздно. Ему даже жутко стало, когда он подумал, что надо продолжать такую жизнь. И как он стар для своих лет!

Клара Андреевна не думала о будущем: она была слишком уверена в нем. Она боялась только за мужа и за детей. И, повернувшись к мужу, она ласково сказала ему:

— Мы завтра же поедем к специалисту. Этого запускать нельзя.

XVI

Борис явился в казармы шестого саперного батальона утром. Батальон стоял на Кирочной улице, в доме против Воскресенского проспекта и рядом с частью Преображенского полка. Борис был назначен в Знаменскую казарму, в восьмую роту, в которой огромное большинство составляли вольноопределяющиеся, кандидаты в школу прапорщиков. Восьмых рот в батальоне было, собственно, четыре: «а», «б», «в», «г». Каждая рота имела своего ротного и полуротного, а командиром всех четырех рот был капитан Микитов, которого солдаты видели только в дни выдачи жалованья: капитан ведал хозяйственными делами роты и жалованье выдавал сам.

Восьмая рота «г» помещалась в третьем этаже большого дома, выкрашенного в серый дымчатый цвет. Помещение роты состояло из пяти комнат, не считая прихожей и уборных. В четырех больших комнатах повзводно жили солдаты. Деревянные нары были построены тут в два этажа. Длинный коридор вел из прихожей вправо, мимо уборных, в пятую комнату — канцелярию. Тут стояли стол, два стула и кровать. Это было жилище фельдфебеля и ротного писаря. Писарь сидел тут только днем, ночевал он дома.

Фельдфебель с университетским значком на груди определил Бориса в третий взвод. У фельдфебеля — необыкновенно уродливое и грубое, словно из дерева скроенное лицо. Он низкого роста и широкий. Глядя на него, кажется, что он должен грохотать басом, а речь — состоять исключительно из бранных слов. Но у него сладчайший тенор, а речь — такая же кроткая и мягкая, как его характер. Неизвестно, какой дальний предок наделил фельдфебеля таким лицом и скрыл за ним от людей истинный характер этого превосходного человека. Зато взводный был и наружностью и характером одинаков: совсем простое, обыкновенное лицо и совсем простой, обыкновенный характер. И не хитрый характер: очень прямой и откровенный. Взводный строго исполнял службу, а когда служба переставала нравиться ему (это случалось каждый раз, когда он получал письмо из деревни или просто вспоминал о родных местах), он с совершенной откровенностью бранил войну.

Долгая служба на фронте и георгиевский крест не спасли Бориса от обычных казарменных правил. Взводный в первый же день проверил его: заставил ходить мимо себя взад и вперед и на ходу отдавать честь, как офицеру, а также становиться во фронт, как перед генералом. Он нашел манеру Бориса слишком вольной для Петербурга и побоялся пускать его на улицу, прежде чем Борис не приобретет полной четкости в движениях рук и ног и в повороте головы. Так Борис на неопределенное время остался без увольнительных записок.