Лавровы
Шрифт:
Старушка в коричневом пальто и соломенной шляпе сторожила вещи на платформе Николаевского вокзала. Вещей было много: корзина, громадный узел, несколько маленьких узелков, ни во что не завернутый поднос и еще кой-какая мелочь. Иногда старушка пугалась и начинала пересчитывать вещи. К ней подошел высокий молодой человек в драной, с облезлым воротником шубе и коричневой фуражке.
— Я нанял тележку, — сказал он. — Сейчас придут за вещами.
Старушка засуетилась, хотела заплакать, но раздумала. Она была вся растревожена,
Вслед за молодым человеком подошел крупный мужчина в барашковой шапке и овчинном полушубке. Связав ремнем корзину и узел, он перекинул поклажу через плечо: корзина повисла за спиной, а узел торчал на груди. Старушка обеспокоенно взглянула на сына, показывая глазами на мужчину в полушубке. Сын, усмехаясь, нагрузил себя узелками и мелочью. Для подноса рук не хватило.
— Я тебе говорил, что эту дрянь надо выбросить! — раздраженно воскликнул он. — Пять лет таскаем за собой! Давно надо к черту выкинуть!
— Я возьму, — виновато заговорила мать. — Ты, Юрочка, не волнуйся, это я сама понесу. — Она взяла поднос и еще раз прибавила: — Сама понесу.
Они пошли к выходу. Старушка не спускала глаз с мужчины в овчинном полушубке: ведь в узле были мешки с мукой, а в корзине — хлеб, сахар и прочее продовольствие, вывезенное с юга.
Мужчина уложил вещи в тележку, стянул поклажу ремнем и двинул тележку за вокзальные ворота, на Литовскую улицу. Старушка и молодой человек пошли за ним. В правой руке старушка продолжала нести поднос, хотя его тоже можно было положить на тележку.
Мужчина свернул направо, к Знаменской площади, а оттуда пошел по Невскому проспекту.
Невский проспект был необыкновенно пуст и тих. Каменная громада домов казалась лишенной жизни. Старушка шла за тележкой испуганно и виновато. Она шла несколько сбоку, чтобы широкая спина мужчины в овчинном полушубке не мешала ей поглядывать на поклажу. Молодой человек сутулился, подняв воротник и сунув руки в карманы: ему было холодно.
— Ерунда, — сказал он наконец. — Для чего тебе нужно было возвращаться сюда!
— Юрочка, не спорь с матерью, — ответила старушка, и в голосе ее послышалось нечто уверенное, омолодившее ее сразу. — Мать знает, что делает.
— Мы из-за тебя уже пятый год мотаемся, неизвестно зачем и почему. Нужно с ума сойти, чтобы возвращаться сюда!
— Юрочка, — повторила старушка, — не спорь с матерью. И не пятый год, а третий.
— Уж если на то пошло, то четвертый. Но это сумасшествие!
Они медленно двигались по умирающим пустынным улицам Петрограда. Тележка свернула на Садовую улицу. В конце ее, невдалеке от мостика к Лебяжьей аллее, возчик остановился.
— Отдохнуть надо, — сказал он, разминаясь и стягивая рукавицы.
Старушка с сыном тоже остановились.
— Отдохнуть надо, — повторил возчик
Старушка вся, с ног до головы, вздрогнула.
— Товарищ, — заговорила она возбужденно, — мы вам все дадим, только довезите. Я даже дам кусок сахара. Я сама большевичка. Это мой сын — он работал в Народном комиссариате просвещения в Харькове, а я — в Чрезвычайной комиссии.
Она действительно работала одно время в Чрезвычайной комиссии по ликвидации неграмотности.
— Вы, пожалуйста, довезите нас, — продолжала старушка. — Нам очень спешно, по государственной необходимости. Вы, наверное, пролетарий? Я очень люблю пролетариат, и сын мой любит, и еще мой покойный муж страдал за вас в институте. Мы совсем бедные, мы сами — пролетариат, но мы дадим вам из последнего.
Она выпустила еще много совершенно лишних слов.
Сын отвернулся, сжимая кулаки, и стукнул ногой по мерзлой, в ухабах, мостовой. Даже по спине его видно было, до чего он взбешен. Мать успокаивающе и убеждающе подмигнула сыну, словно глядела ему в глаза, а не в лопатки.
Возчик слушал ее с некоторым удивлением. Он мало что понял, но убедительные интонации подействовали на него. Он надел рукавицы и двинул тележку дальше. Старушка торжествующе взглянула на сына и совершенно неожиданно произвела некий удовлетворенно-чмокающий звук, который приличен был бы юноше, но не такой почтенной женщине. При этом она даже прищелкнула пальцами левой руки, что уже совсем не шло к ней. Коричневые шерстяные перчатки заглушили звук щелчка.
На Троицком мосту и дальше, на Каменноостровском проспекте, было пустынно и тихо.
За мертвым «Аквариумом» сын заговорил:
— Безумная идея! Прямо с вокзала ехать к малознакомым людям. Да, может быть, их теперь и нет тут совсем!
— Не волнуйся, — возразила мать. — Ведь мы списались, ты сам это прекрасно знаешь. Не беспокойся, Жилкины не пропадут, они при всяком режиме устроятся. Не такие люди.
Сын пожал плечами.
— Ты не должен спорить с матерью, — продолжала старушка и заволновалась: а вдруг их действительно нет? Это было бы так на них похоже!
Она уже хотела обвинить сына в том, что они вернулись в голодный Петроград, когда возчик, остановив тележку, осведомился:
— Вам к какому дому?
— Вот к тому, к серому, — заторопилась старушка. — Подъезжай туда. — Она произнесла последние слова, слегка выпрямившись, так, словно подъезжала в экипаже. Но тут же опять ссутулилась. — Вот этот дом, товарищ. Пожалуйста!
У подъезда мать и сын поссорились. Сын сел на корзину и отказался идти наверх — стучать в квартиру Жилкиных. Он посылал наверх мать.
— Я не могу вламываться ни с того ни с сего к чужим людям. Зачем я буду это делать? Ступай сама. Ты это затеяла, ты и расхлебывай.