Лайка

Иванов Юрий

– Мне в Красноярск никак нельзя, – так же тихо прошептал он через несколько минут, украдкой вытирая выступившие слезы на глазах. – Вы, наверное, не знакомы с жизненным укладом сибирского охотника? Нет?

Юрий Всеволодович удивленно взглянул на своего собеседника-пациента, мол, какое это может иметь отношение к моему предложению лететь в Красноярск?

Никита опустил голову и тяжело вздохнул: ему пригрезилось, как он поднимается на своей тяжелогруженной лодке по Нымде, притоку Енисея -единственному пути в свой заповедный охотничий участок, – а впереди самый опасный порог с единственным проходом между двух огромных камней шириной в два метра. Сколько раз он пробирался по нему верх и вниз за двадцать с лишним лет!

– Мой участок на правом берегу Енисея, – молвил еле слышно Никита и поднял голову. – У свояка моего, Сашки, территория на левом берегу, и ему проще на порядок. С правой же стороны – плоскогорье, и, соответственно, притоки получаются с характером, так сказать. Вот сейчас северный ветер стих, и вроде бы по всем приметам ночью начнется дождь – начал дуть южный ветер. Если я пропущу подъем воды на Нымде, то вся годовая подготовка к охотничьему сезону по добыче соболя пойдет коту под хвост. А если я не смогу добывать соболя, то оставлю свою семью без средств существования. Видите ли, прошлой зимой сломался мой снегоход, и пришлось покупать новый – ремонт обошелся бы дороже. Потом летом со свояком построили дополнительно к пяти избушкам шестой. Также пришлось перестроить старую баньку на основной базе. Это все не считая нового мотора к лодке и завоза продовольствия и горючего на базу и ко всем избушкам. А прошлая зима еле-еле окупила себя, и мне нынешним летом пришлось залезть в семейный фонд, который специально собирали для старшей дочери, чтобы она смогла после школы учиться в вузе. Так что видите – мне никак нельзя оставаться даже ни на день тут.

– У вас сколько детей в семье? – спросил Ерохин, когда охотник замолк

и снова опустил голову.

– Трое: две дочери и сын. Старшая, Настя, оканчивает школу и мечтает поступить в военное училище. Конечно, вначале еще надо поступить, но в этих военных училищах девушки вроде бы живут не в казармах – придется готовить деньги на съёмную квартиру. Но даже просто для попытки поступить, нужны немалые деньги. Думаю, все же у нее должно все получиться: учится кругом на «пятерки», трудолюбивая, целеустремленная. По английскому я ее подтянул до приличного уровня, а то, видите ли, у нас в школе нет учителя иностранного языка, вернее есть, но английский дали на откуп учительнице математики… – Никита задумался, нервно погладил волосы. – В тайге нынче небывалый урожай кедрового ореха, а грибов и вовсе было ужас, как много – думаю, соболя прилично должно быть, и я смогу с лихвой перекрыть все последние неурядицы с деньгами… Да-а, такие дела… Сыну, Мишке, двенадцатый год пошел. Учится он так себе, но смышленый малый и настоящий помощник в хозяйстве – будет добрым охотником. Ну и самая младшая, Рита, в следующий год пойдет в школу… Сам-то я родом не из этих мест. Родился и жил до окончания школы в Олонецком районе Карелии. Места там примерно похожи на здешние…

– Вы сказали, что это вы обучили свою старшую дочь английскому языку, – не пересилив своего любопытства, перебил своего пациента Юрий Всеволодович, – я не ослышался? Вы очень хорошо знаете английский? Интересно…

На лице Никиты появилась приятная, немного даже лукавая, улыбка.

– Если интересно, то могу рассказать, правда, то совсем другая история из другой жизни. У вас есть время?

Ерохин кивнул головой и пожал плечами.

– После школы я поступил на физический факультет Ленинградского, то есть Санкт-Петербургского университета. Проучился там два с половиной года, а затем по студенческой программе попал в США в Рочестерский университет. Как я попал в число избранных – это тоже отдельная история. В нашей группе учился сын декана факультета, и я с ним как-то с первых дней, не зная ничего о его родителе, подружился и, кстати, до сих пор иногда переписываемся. А мой покойный отец в деревне у нас, а также на всю округу Михайловского сельсовета, был известным печником еще в советские времена. Он меня с детства таскал помогать ему – печку я любую могу выложить, но почему-то не нравится мне это дело, даже не само дело, а скучно уже возиться с глиной и с кирпичами, хотя, если начну, то уже меня не остановить… И при этом каждое лето нет-нет, да приходится в Сайгире кому-нибудь перекладывать печку… Это так, присказка, а сказка в том, что потащил Валера – это тот мой одногруппник, сын декана – как-то к себе на дачу в пригороде Петродворца. Ну, там он познакомил со своей семьей, и только тогда я узнал, кем является его папа. Дача, конечно, у них была шикарная… Николай Степанович, отец Валеры, в разговоре обмолвился, что никак не может найти хорошего печника, чтобы переложить старую, еще дореволюционной кладки, печь. Мол, сколько ни пытались через знакомых найти печников, и находили, да только от этих реконструкций печь стала вовсе нерабочей. Я, говорю, давайте, мол, исправлю все – никаких проблем. Вначале отец Валеры даже не обратил внимания на мои слова. Видимо, решил, что я так ляпнул. Я повторил еще раз, что смогу переложить, полностью разобрав, печку. Только тут Николай Степанович впервые обратил на меня внимание и заинтересовался моими словами. Я помню, как он вопросительно уставился на своего сына, мол, кто это такой? В итоге мне доверили реконструкцию «фамильной» печки, и когда она заработала, то я стал своим человеком в семье нашего декана. В благодарность же Николай Степанович предложил, мол, если, конечно, я не против, включить меня в группу по программе обмена студентов с американским Рочестерским университетом. Английский я знал тогда не так, чтобы очень уж хорошо, но объясняться мог вполне сносно. Так и попал в США. На самом деле к тому моменту у меня желание учиться пошатнулось, а в Америке и вовсе пропало полностью, но это еще одна, отдельная история, глубоко личная к тому же… Так что я ехал туда с одной целью, скажу прямо, – чтобы подзаработать денег в долларах. Вы же помните наверняка, что творилось в девяностые годы. Вот и я заразился этим меркантильством, мечтая вернуться назад с несколькими десятками тысяч долларов, и думая, что они в США валяются под ногами. Студенческая виза у меня была на два года, но вместо учебы только за первый год я кем только не успел поработать: и уборщиком в кафе, и разносчиком пиццы и затем поваром в пиццерии, и оформителем банкетов – хватался за любую работу: вначале в самом Рочестере, а потом и в Нью-Йорке. Я еще в России договорился с Валерой, что буду переводить доллары ему, а он уже будет их копить на моем счете. Через полтора года я познакомился с одним выходцем из Украины, у которого была небольшая строительная фирма. Он мне предложил работу в бригаде, которая занималась укладкой ковролинов и еще прочими мелкими работами по отделке домов в пригородах Нью-Йорка. Платили там довольно прилично – в день получалось от пятидесяти до ста долларов. За все это время меня ни разу не проверяли на предмет того, кто такой, мол, ты есть, дорогой товарищ? Поэтому после того, как закончилась виза, я успел поработать в США еще год и восемь месяцев, пока случайно в каком-то пригородном кафе, куда я заскочил пообедать, не ворвались два негра ограбить кассу. На мою беду, и на беду этих горе-грабителей, почти следом же за ними в кафе пришли полицейские с целью, как и я, перекусить. В итоге тех негров повязали, а заодно и у меня стали проверять документы. Так я оказался в американской кутузке из-за просроченной визы. Все это, конечно же, очень даже прозаично: за три месяца я успел побывать в четырех тюрьмах двух штатов, и даже в одной из них между делом стал чемпионом по шахматам. Много чего приключилось со мной за эти четыре месяца: тюрьма – она везде тюрьма. Но, в конце концов, за «примерное поведение» меня за казенный счет отправили домой. Я тогда даже попробовал прикинуться бедным родственником, мол, ни цента в кармане, так что лучше оставьте в США еще на годик, и я заработаю денег, а потом полечу в Россию, – но тщетно… Мое житие в Америке меня вполне устраивало: видимо, привык – дело молодое же! Хотя, после четырех месяцев тюрьмы, как-то стало немного скучно, мягко говоря, вернее, потянуло на Родину… В Шереметьево меня встретил Валера: он в то время, как и до сих пор, работал и работает в Курчатовском институте. Мы с ним поехали к нему домой, немного посидели, разобрались с моим накоплением, после чего, для начала, решил съездить к себе на родину – в Олонецк. Мама у меня умерла, когда я был еще в России, когда я учился в Питере на первом курсе, а отец – годом раньше. В самом Олонецке жила моя старшая сестра – она старше меня на тринадцать лет. Думал, надо с ней повидаться, а потом надо же посетить могилы родителей. Дело было в середине августа. Билетов на поезд вообще не было, но ко мне подошла какая-то тетка возле кассы и предложила поехать с туристической группой, а деньги отдать ей. До отправления поезда оставалось часов шесть, и я от нечего делать просто так вышел из Ленинградского вокзала, дошел до станции метро «Красные ворота», повернул назад и доковылял обратно по другой стороне улицы до Казанского вокзала. Зашел в новое здание вокзала, вышел на перрон, погулял немного и вошел в старое здание. Там сел возле дверей на лавку и в состоянии полной отрешенности просидел минут сорок: забавно было наблюдать после долгого пребывания в Америке вокзальный народ. Вокруг суетились люди, куда-то все торопились, мелькали тележки носильщиков с баулами, но в какой-то момент мое внимание привлекла фигура девушки, которая стояла неподвижно, прислонившись к стене, недалеко от точки, где продавались газеты и журналы. Она стояла спиной ко мне, и я от нечего делать невольно залюбовался ее женской фигурой. Через какое-то время девушка медленно повернулась в мою сторону и сомнамбулической походкой, не обращая внимания ни на что вокруг себя, направилась мимо меня в другой конец зала. Лицо ее – не то что, красивое, но довольно притягательное для мужского внимания, по крайней мере, для моего – выражало, как мне показалось, какое-то крайнее беспокойство и страдание. Боковым зрением я заметил, что незнакомка остановилась в шагах десяти за моей спиной и снова встала, прислонившись к стене, словно силы покинули ее, и она боялась упасть. Я уже хотел встать и пойти на Ленинградский вокзал: да, девушка красивая, и у нее были явно какие-то проблемы, но чем я могу помочь? – как наглый мужской голос с той стороны, где остановилась незнакомка, заставил отложить мое намерение. «Девушка, – прозвучал грубовато-хамский голос, – у вас проблемы? Может, я могу помочь?» Ответа не последовало. «Я только что проводил маму с сестрой, – голос стал немного елейным. – Сам я художник. У меня тут недалеко студия. Меня привлекло ваше лицо – оно такое красивое. Я давно искал такое лицо. Видите ли, я рисую картину на библейский сюжет, но до сих пор никак не выходит лицо Девы Марии. А увидев вас, меня словно молния ударила – вы именно та, которая мне нужна. Я вам буду платить сто долларов в день, если согласитесь позировать. Если вам негде остановиться, то можете ночевать прямо в студии. Кстати, меня зовут Роман, Роман Григорьевич. А вас как?» Меня этот монолог заинтересовал, и я невольно чуть повернул голову, чтобы взглянуть на этого «живописца». Мужчина, который стоял рядом с незнакомкой, по внешнему виду никак не тянул на представителя творческой богемы: довольно упитанный, бычья шея, серые спортивные штаны, рубашка с закатанным рукавом, поверх которой был надет бордовый жилет. На указательном пальце правой руки этот художник время от времени вращал связку ключей, видимо, как раз от своей «студии». Мое внимание невольно привлекла татуировка на безымянном пальце – то ли пика, то ли черви в квадрате. Сразу стало ясно, что если девушка сейчас согласится пойти в «студию», то ей вряд ли удастся вырваться потом из капкана.

«Таня, – ответила незнакомка потерянным голосом. – Роман Александрович, у меня украли сумку с документами и деньгами. Я сама из Красноярского края, приехала поступать во ВГИК, но провалилась во втором туре…» Девушка стала выкладывать все о себе к удовольствию «художника» – на лице его появилась самодовольная улыбка…

Надо было попробовать спасти девушку. Я незаметно прошмыгнул в дверь, вышел к перронам и через другие двери быстрым шагом вошел обратно в вокзал. Делая вид, что усиленно пытаюсь кого-то найти, через несколько секунд с криком «Таня!» я подскочил к этой паре и, не обращая внимания на «живописца», заключил в свои объятия девушку. Памятуя о том, что она поступала во ВГИК, я шепнул ей при этом на ухо: «Это – бандит-сутенер. Подыграй мне». Сам же понес такую околесицу, что и не подозревал до того момента и после, что способен на подобное сочинительство. «Отцу пришло письмо от твоей матери, что ты потерялась, – начал я, – вот он и подал заявление о твоей пропаже в милицию, и почти буквально сразу нам позвонили и сказали, что в Басманном отделении милиции лежит твой паспорт. Якобы его нашел дворник и сдал им туда. Паспорт лежал в пустой сумке. Отец поехал на Курский вокзал, а меня оставил пройтись по трем вокзалам и подежурить часок – вдруг повезет, и я найду тебя тут…» После моего вступления лжехудожник что-то залепетал, мол, точно, я же про свою машину совсем забыл, – и растворился в толпе, потеряв интерес к девушке. Таня же, в полнейшем смятении, уставившись на меня, не могла вымолвить ни слова с самого начала моего появления. Я взял ее за руки и потащил ее через новый зал подальше от Казанского вокзала – она с покорностью, ни о чем не спрашивая, следовала за мной, пока мы не остановились где-то в глухом дворе сталинского дома. «Меня зовут Никита, – представился я, нарушив молчание, которое длилось все это время, пока плутали по улочкам. – Слава Богу, что все обошлось, Таня. Что же это ты начала рассказывать все о себе первому встречному?» Девушка как-то виновато посмотрела на меня, и на ее глазах появились слезы. Через минуту она, усевшись на лавку, уже рыдала с такой детской жалостливостью, что мне ничего не оставалось, как дать себе слово помочь ей. Как я уже сказал, она приехала в Москву из сибирской глубинки с наивной мечтой стать звездой, и естественно ничего из этого не вышло. Вдобавок же, на Ярославском вокзале, куда он приехала за билетом, у нее умыкнули ее сумку с деньгами и документами. Так как я все равно не знал, чем мне заняться, то решил прокатиться до Красноярска и проводить Таню. Сейчас, по прошествии двадцати лет, с высоты прожитых годов, тогдашний мой выбор кажется наивным, но я благодарен беспредельно судьбе, что все так получилось…

Доехав до Красноярска, я как-то само собой решил проводить Таню до ее деревни. Она же приняла такой мой шаг даже с радостью, хотя, между нами ничего такого за все это время не было – мы даже почти не разговаривали друг с другом в поезде. Также молча плыли на теплоходе до ее Сайгира. Когда же я вошел в ее дом, то ее родители и все остальные в поселке сразу решили, что я почти что ее муж, как минимум, жених. Меня даже в первый же вечер чуть не побили местные парни… Отец же Тани, как только мы появились, отвел меня в сторонку и спросил, когда будем свадьбу играть. Я и сказал, что чем быстрее, – как только паспорт ее дочери новый выдадут, – тем лучше, а то же нехорошие слухи пойдут. Папа Тани, Павел Терентьевич, старый сибирский охотник, в то время похрамывал: неудачно в темноте встал коленом на стакан. Вот же ирония судьбы – он тоже в своей деревне был единственный хороший печник. К слову сказать, Павел Терентьевич был от Бога на все руки мастер. Так как охотник почти весь год занят, то в год, как правило, брал только один заказ на конец лета. Так получилось, что печку в тот август надо было выложить именно у родителей того парня, который имел виды на Таню, и который и подговорил местную молодежь побить меня. Помню следующим утром пришел какой-то мужик и стал чуть ли не слезно упрашивать Павла Терентьевича выложить печку. Они, оказывается, уже разобрали ее, а тут отец Тани поранил колено. Павел Терентьевич виновато говорит ему, мол, как он выложит, если не может сгибать ногу, и к тому же если не вылечит колено, то не сможет пойти в тайгу на охоту. Я тогда подошел к ним и встрял в разговор, мол, если надо, то смогу выполнить заказ. Тот сосед посмотрел на меня свысока – они же думали, что я городской – и только махнул рукой на меня. Я тогда говорю, что работу сделаю бесплатно, но если им не понравится мое искусство, то заплачу им двойную цену работы плюс стоимость кирпича с доставкой. Суть да дело, а через месяц печку я выложил отменную – до сих пор стоит, кстати. А с тем бывшим женихом мы стали настоящими друзьями – это как раз тот Сашка Хандогин, про которого в самом начале я упомянул, – он потом женился на старшей сестре Тани, и таким образом мы даже стали родственниками, то есть свояками. Впрочем, я немного отвлекся в сторону. Так мы с Таней и стали мужем и женой. Мы даже впервые поцеловались только на свадьбе – вот как! – и живем до сих пор душа в душу. Для меня она все та же потерявшаяся в Москве неудачливая студентка, которую надо защищать от зла и нечисти… Впрочем об этом не надо говорить – можно сглазить. Отец же Тани сразу после свадьбы потащил меня помощником на охоту, так как колено у него все еще ныло, и он боялся не выдержать трехмесячной нагрузки в тайге. Я же сам карельский парень – горные реки не в диковинку. Ну и стрелять из ружья умел… Так вот и получил в наследство от тестя охотничий участок размером почти в тысячу квадратных километров, где и занимаюсь добычей соболя до сих пор. А тогда – на следующее лето – мы с Таней и при помощи всего Сайгира, жители которого очень обрадовались, что у них теперь есть молодой печник в поселке, построили просторный дом из отборной таежной лиственницы – деньги же были у меня, – и стали жить да поживать. С тех пор мы с ней ни разу никуда дальше Туруханска не выбирались – все в Сайгире…, ну, если не считать мои коммерческие походы для сдачи пушнины раз в два года в Красноярск.

Никита замолк. Чувствуя, что в груди снова стало давить, а в горле запершило, он судорожно выпил остатки холодного чая в кружке и задержал дыхание, пытаясь сбить подступающую волну кашля. Рассказывая о своей молодости, Никита на какое-то время забылся от своих тревожных мыслей, которые не давали покоя в последние недели из-за, продолжающегося ухудшаться, состояния здоровья. Чтобы отвлечь себя и, таким образом, продлить это чувство отрешенности от настоящего времени, он стал разглядывать кабинет доктора: стол из ламинированного ДСП, под которым с одной стороны стояла тумбочка, а с другой – компьютерный блок; на столе – громоздкий монитор с электроннолучевым кинескопом; старый деревянный шкаф со стеклянными дверцами, покрытый лаком; пластиковое окно без каких-либо занавесок или штор; на широком подоконнике – древний принтер без каких бы то ни было кабелей; на полу – довольно новый линолеум. Оглядев все вокруг, взгляд его остановился на часах, висевших рядом с дверью, словно бы он увидел их впервые, хотя за все время разговора они были в прямой его видимости. Прошло почти три часа, и стрелки на циферблате показывали без двадцати восемь.

– Однако, уже довольно поздно, – как бы уловив мысли своего пациента, заговорил Юрий Всеволодович. – Если вы не возражаете, я хотел бы вас осмотреть. Разденьтесь, пожалуйста, до трусов. Тут у меня довольно тепло, можно сказать, даже жарко – вы не находите? Главный врач, видимо зная хорошо свой коллектив, выделил мне этот кабинет, как бы тем самым подчеркивая мое особое положение, если можно так сказать. Сами понимаете, какой бы опытный ты ни был специалист, а на новом месте ты всегда новичок… Тут, видите, нет даже перевязочной. Здесь раньше вроде бы экономист сидел, а теперь вот я… Пол тут чистый, но можете расстелить под ноги вот эту газету…

Никита, начав медленно раздеваться, складывая при этом одежду на свой стул, пропустил мимо ушей слова доктора, не понимая смысла сказанного. Через несколько минут он встал по стойке «смирно» и вопросительно взглянул на Ерохина, мол, можно приступать.

– Вы политикой интересуетесь? Ну, я имею в виду, вы за новостями следите? – спросил тот, надевая очки.

– Можно сказать, что нет. – Улыбнулся скептически Никита, не понимая, по какому поводу задан вопрос. – Так иногда в тайге, когда готовлю добытые шкурки, в пол-уха иногда между делом слушаю по радио болтовню, но при этом, никак не анализируя и ничего не запоминая. В этом плане я плохой собеседник по этой тематике.

Ерохин подошел к раздетому своему пациенту и, как показалось Никите, словно его лайка Рекс, обнюхал его чуть ли не с ног до головы.

– А у меня вот слабость к политике, – вымолвил Юрий Всеволодович, закончив этот первый этап поверхностного осмотра.

Доктор подошел к своему столу и достал оттуда сложенный вчетверо миллиметровый листок бумаги стандартного формата. Затем, взяв правую руку Никиты, стал, прикладывая палец за пальцем к этому листку, внимательно осматривать их со всех сторон. То же самое после проделал и с пальцами левой руки. Попутно Ерохин стал пространно, словно заправский политолог, рассказывать своему пациенту о ситуации в мире и, в частности, в России и в странах ближнего зарубежья. Никита, послушно выполняя все просьбы врача при его осмотре, сперва не обращал внимания на эту политинформацию, но затем машинально стал прислушиваться, и в какой-то момент даже стало интересно: Юрий Всеволодович обладал недюжинным талантом на все, даже на мировую обстановку, глядеть глазами врача-онколога, и оттого его выводы и прогнозы выглядели очень интересно и парадоксально для восприятия.