Лазо
Шрифт:
Получив назначение, Лазо на несколько дней приехал домой повидаться с матерью и младшими братьями. Это было в конце декабря 1916 года.
Дыхание войны коснулось и Кишинева, стоявшего как будто в стороне от фронтовых дорог. В городе росла дороговизна, росло недовольство простых людей, потерявших на фронте родных и близких. Но горе и несчастья, которые приносила народу кровавая бойня, менее всего ощущались в «высшем свете».
В те дни в Дворянском собрании бессарабской столицы готовился рождественский карнавал.
— Я приготовила
— С меня достаточно и мундира прапорщика, мама, — ответил Сергей.
— Это неучтиво, Сережа, — обиделась Елена Степановна. — Мне с таким трудом удалось все это достать, истратила столько денег. Сегодня в собрании будет весь наш бомонд.
— Знаешь, мама, я, пожалуй, совсем не пойду, хорошо?
— Что ты, что ты! Ни в коем случае!
— За время своей студенческой жизни я как-то отвык от пышного общества и боюсь, мама, что не оправдаю твоих надежд.
— А разве тебе не хочется повидаться с мадемуазель Гроссе?
— Мари?
Сергей оживился. Мари… Да, ему хочется ее видеть…
Первое увлечение.
Ему очень нравилась эта светловолосая девушка с темной родинкой над верхней губой и голубыми глазами. Вспомнились гимназические годы, таинственные свидания в Пушкинском саду, робкие поцелуи. Она спросила:
— Мы никогда не расстанемся, Сережа?
— Никогда, Мари.
— А если вы уедете в Петербург?
— Я возьму вас с собой, Мари.
— Меня мама не пустит.
— Я украду вас, Мари!
Он ночью тихо подойдет к окну ее комнаты, бросит на балкон веревочную лестницу… Как в рыцарских романах… На углу их будет ждать тройка самых лихих коней… Он увезет ее в величавую северную столицу, в далекий неведомый Петербург. Они будут вместе. Всегда. Всю жизнь!..
Вспомнил и улыбнулся. Наивные полудетские мечты. Он уехал. Один, конечно. Написал ей из Петербурга несколько писем. Вначале: «Дорогая, любимая», потом: «Милая», а еще потом просто: «Здравствуйте, Мари!» Получил в ответ не то два, не то три письма. Вот и все.
А в памяти остался все же приметный след.
— Ты говоришь, мама, там будет мадемуазель Гроссе?
— Я встретила сегодня в соборе мадам Гроссе, она сказала, что приедет с дочерью непременно.
— А она еще мадемуазель?
— Представь, Сережа, да. Но, кажется, Мари будет скоро уже мадам.
— Хорошо, поедем на карнавал. Разреши мне только обойтись без петушиных нарядов.
— Ну, как знаешь!
Вечером Сергей с матерью поехали в Дворянское собрание. У ярко освещенного подъезда в несколько рядов стояли пролетки, коляски, кареты, слышалась разноязычная речь. Говорили на румынском, молдавском, реже русском и большей частью французском языках.
Появление мадам Лазо с сыном привлекло всеобщее внимание. Густо напудренные пожилые женщины, девушки в маскарадные костюмах не скрывали своего
— Сережа! — услышал он за спиной знакомый голос.
— Мари?
Перед ним стояла царевна-лебедь в ослепительно белом платье и осыпанном бриллиантами головном уборе.
Он предложил ей руку, они прошлись по залу к поднялись на балкон. Гремел оркестр. По зеркальному паркету с легким шумом неслись танцующие пары.
— В армию, Сережа? — спросила Мари.
— Да, Мари.
— А если убьют? Я не хочу, Сережа! — И крепко сжала его руку.
— Разве меня одного? Многих убивают. Чем я лучше других? Впрочем, меня убьют еще не так скоро. Пока посылают в Красноярск.
— Правда? — В ее глазах сверкнула искра радости.
Он посмотрел на нее благодарным взглядом.
— Выходите замуж?
Она опустила голову и ничего не ответила.
…К Сергею подходили какие-то отставные офицеры, щеголеватые старички в смокингах с белыми цветками б петличках и орденскими лентами через плечо. Они знали его мальчиком, гимназистом. Как вырос, вытянулся, расцвел!
— Экий красавец!
— Ну-с, молодой человек. Желаем вам добить немцев. Уж вы-то честно послужите отечеству и царю-батюшке.
— Обязательно. Послужу отечеству своему и народу, — ответил Сергей. — Народу и отечеству, — повторил он и, щелкнув каблуками, поклонился знакомой даме и закружился с нею в вальсе.
Вокруг зашептались.
— Вы слышали? — взволнованно сказал престарелый полковник в отставке какому-то чиновнику в сюртуке с Анной на шее. — Нет, вы слышали? Каково, а? «Народу и отечеству», понимаете? Не царю-батюшке, а народу…
— М-да… — процедил чиновник, глядя вслед танцующему молодому прапорщику. — Знавал я его гимназистом. Учтивый такой юноша был… А теперь… подменили Сергея, подменили, — сокрушенно покачал он головой.
НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ПРАПОРЩИК
В просторном помещении было пусто. Солдаты ушли в баню, и в казарме оставался лишь дневальный. Взобравшись на табуретку поближе к единственной, тускло светившей электрической лампочке, он, шевеля губами, по складам разбирал написанное каракулями письмо. По лицу солдата сбегали к подбородку крупные слезы.
Увлекшись чтением, дневальный не заметил, как открылась дверь и вошел новый командир взвода.
— Чего плачешь, Фролов?
Солдат вздрогнул, соскочил с табурета и, взяв под козырек, с испугом отрапортовал:
— Никак нет, ваше благородие!
— Вольно! А зачем говорить неправду?
— Никак нет, ваше благородие! — упрямо твердил Фролов, стараясь движениями мышц согнать с лица так некстати оброненные слезы.
— Что у тебя в руке? — Офицер показал на зажатое в кулаке солдата письмо. — Ты не скроешь от меня ничего — насквозь вижу.