Лазоревый петух моего детства (сборник)
Шрифт:
— Я ж на машине, — сказал Алеша, — мне ехать пора.
— На машине — не возражаю. На машине я бы и сам не стал выпивать. — Мужик посмотрел с бугра на груженый лесовоз, он и забыл о нем, видимо. — За тебя, значит.
Мужик залез с Алешей в машину.
— Пешком ходить лучше, — сказал он. — Но снизойду, с тобой до поселка доеду. У меня ж день рождения…
Всю дорогу мужик говорил о скудости хлебных злаков на этой земле, мол, на их месте можно вырастить богатырские леса и дубравы, от чего здешние реки и многочисленные озера, обмельчавшие за тысячелетний процесс истории, наводнились
— Думаешь, древние новгородцы дураки были, что здесь поселились? А теперь балды — о лесе не думают.
Алешины мысли, как казалось ему, были шире: от Таймыра до Кушки, от Бреста до Курильских островов…
На бирже Зинка, маркируя бревна, глядела на него, как на лютого своего обидчика.
— Ну чего ты? — сказал ей Алеша.
— А то, что бессовестный. Кто же так с девушкой поступает? Бросил посреди зала. А я в школе, считай, посторонняя…
— Это ты посторонняя?
Малышами Алеша и Зинка сидели за одной партой. Зинку пересаживали в передние ряды; она была небольшего росточка, но она неизменно возвращалась к Алеше на заднюю парту. После восьмого класса Зинка из школы ушла. Устроилась продавщицей в галантерею. Уволилась недавно, никому не сказав причины, — устроилась на лесобиржу учетчицей. Говорила, подаст нынче документы в финансово-экономический техникум на вечернее отделение. К Алеше Зинка относилась последнее время с такой бесцеремонной нежностью, что он пугался и отмахивался от нее, как медведь от осы. А она и не замечала. Зинка обижалась только на обиды, ею самой придуманные. Настроение ее менялось ежеминутно. Алеша привык, не перебивая, дожидаться ее последнего слова.
— Ой, как мы вымокли-то! — воскликнула Зинка. — Ну как есть до нитки. — Потом она объяснила, страдая: — А ведь все на всех было новое, хорошее — и одежда, и на ногах. — И тут же добавила: — Ну и пусть, и не жаль… — Потом она спохватилась, оттолкнула Алешу взглядом: — И не подходи ко мне, я тебя ненавижу. Витя Сойкин меня провожал с Пашей Катышевой.
На последней ездке случилась авария — лопнула цепь на передних стойках. Хлысты развалились по бокам машины, уткнулись в дорогу комлями. Алеша поднимал сползшие комли легко, с приятной натугой, что дает ощущение проворства и силы. Стойки стянул буксирным тросом, а когда спрыгнул с бревен на землю, снова почувствовал боль в животе. Только тронул машину, боль занозистым острым колом пошла кромсать тело. Алеша сполз на пол кабины, сосны в окне то надвигались на него, то кренились набок, то совсем пропадали в красных кругах. Он корчился долго, а когда полегчало немного — поехал.
На бирже он вылез из машины и тут же рядом улегся в траву, втискивая подбородок между колен.
Зинка подбежала к нему, испуганно ахнула, медленно, словно читая по складам, поняла глупость своей обиды и не стала оправдываться. Наклонившись над ним, белым, избитым болью, пробормотала:
— Алешенька, тебе плохо?
Алешу хотели везти в район на его же лесовозе. Вспомнив, как машина швыряла его по кабине, неожиданно проваливаясь в проеденные дождем колдобины, как на каждом таком ухабе его будто с головой в кипяток окунали, Алеша ехать отказался, заупрямился, говоря:
— На лесовозе работать нужно… — И объяснил
— Алешенька, ты уж потерпи, не ломай диван-то…
Зинку мама прогнала, говоря:
— Иди, иди, Зиночка, больные мужчины очень непривлекательные.
Вечером Алеша отправился в больницу.
Он шагал по дороге, прижимая больное место ладонью. Боль завладела им, вытеснила даже дыхание. Когда Алеша напрягался, вытаскивая ноги, схваченные холодной глиной, ей становилось тесно у него внутри и она вырывалась наружу коротким стоном.
Алеша останавливался часто и, подняв лицо, подолгу студил его на мокром ветру. Отдохнув, упирал взгляд в дорогу, искал, где поровнее, где пожиже грязь. Дорогу он не ругал — толку чуть, да и сил не было. По этой дороге ходили и ездили, возили грузы, носили ребят, рожденных на свет в райбольнице, мостили ее проклятиями и чертовщиной — тем бы словам затвердеть.
Низкие тучи наползли, замешали сумрак на мелком дождике. Неприютные кусты, запаршивевшие вдоль дороги, как бы вздыбились, устрашающе раскорячились. Березняк в отдалении смахивал на разросшееся семейство бледных поганок.
Уже совсем ночью, неподалеку от города, Алеша упал. Поднялся с трудом, вытер грязной рукой грязное лицо и увидел перед собой девчонку. Девчонка, должно быть, выскочила на дорогу с отвилка. Она смотрела на Алешу с испугом, шумно дыша и пятясь. Алеша захотел опереться ей на плечо, пожаловаться. Он сказал:
— Погоди. Я сейчас подойду.
Девчонка повернулась и, вскрикнув, пустилась от него убегать. Бежала она как бы толчками, не разбирая дороги, к городу, к тусклому свету спасительных фонарей.
Алеша шагал за ней. Они шли как привязанные. Впереди девчонка, следом Алеша. Он держался за нее взглядом, и она как бы тянула его. Он различал ее всю: и ее худобу под узким коротким плащом, и тонкую шею, туго обвязанную косынкой. Ему казалось, что он видит ее глаза, большие, в мокрых ресницах. Северная ночь пробивалась сквозь тучи и сквозь прорехи в них светилась в висячем дожде, в щербатых блюдечках мелких лужиц.
Город был уже рядом. Девчонка выскочила на сухое, поддала ходу и пропала.
— Куда ты? — прохрипел Алеша ей вдогонку. Оглянулся — один в ночи. Боль подкатила к горлу. Дыхание раскалилось. Ноги отяжелели.
Алеша водил по сухим губам мокрой рукой, пытался загнать боль обратно внутрь, чтобы не стонала она, не хрипела — чтобы заглохла внутри.
Алеша шептал:
— Вот он, город. Спуститься с горы, подняться на гору…
Спускаясь, он услышал стук двигателя. Машина шумела неподалеку, на соседнем пригорке. Оттуда в дорогу вливалась другая дорога, образуя в ложбине глубокую гиблую лужу. Алеша предположил: «В луже машина застрянет, попрошусь подвезти. Как пить дать — застрянет. Машина, груженная тяжело…»