Лазоревый петух моего детства (сборник)
Шрифт:
«И всё-таки ссадины нужно йодом смазать, — решил он. — Умыться нужно, уши почистить, причесаться и новую майку надеть».
Лазоревый петух моего детства
Тогда я пошел в первый класс. По холмистым полям. Сквозь степенное жито. Через речку Студёнушку — по двум жердочкам.
Шел под небом, таким
Школа учила ребят в большой и чванливой деревне в трех верстах от моей деревушки: сейчас уже нет ее, деревушки той, только след в моей памяти, только запах необъяснимый, который вдруг налетит неведомо откуда, обоймет сердце, укутает его в тишину, и тогда нарождается в душе та странность, что преобразует утомительное, ставшее от привычки нереальным существование в сердобольную зрячую жизнь, окрашенную позабытыми жаркими красками.
Ласточки сидели густо по телеграфным струнам. Лягушата скакали в спешке по делам своего вольного озорства. Кроты подставляли ветру слепые рыльца. Да еще гудела, стрекотала, звенела вокруг насекомая мелочь.
И никто не провожал меня в школу, и день тот, день первый, позабылся бы, стерся в памяти, но в большой деревне, в богатой ее середке, под усмешку узорчатых окон на голову мне слетел петух. Как архангел, мечом опоясанный, он низринулся на меня с церковной ограды.
Я сражался с ним, размазывая под носом обиду и ярость. Норовил разбить его насмерть носком башмака. Разве мог я тогда понимать, что петухи нашего детства бессмертны.
Он был мастером драк, соображал хорошо и, отскакивая, чтобы снова напасть, красовался: выгибал шею, чиркал острым крылом по траве, распушал хвост, будто радугой окружал себя.
Он был схож с многоцветной травой на вечерней заре. Но нельзя описать его красоту, как нельзя описать мгновение, не разрушив его краткой сущности.
Я назвал петуха лазоревым, не ведая, что лазурь согласуется лишь с могучим спокойствием дня.
Петух рвал кремневыми когтями мой новый портфель. Он кричал:
— Я тут дракон! А ты кто?
— А я в школу иду, — отвечал я.
Он кричал:
— В школу дорога другая!
— А я эту выбрал…
Наше первое сражение закончилось как бы вничью. По моему тогдашнему убеждению, все-таки победил я, потому что не свернул в близко манящий проулок, потому что и завтра пошел той запретной дорогой, на которой он выполнял роль дракона.
Сражались мы каждый день. Осень была затяжной и роскошной.
— Хоть бы дождик полил, — говорила бабушка. — Под дождем петухи смирные.
Бабушка уговаривала меня ходить в школу окольно, даже плакала, предсказывая мне худую кончину. Ни отец, ни мать не участвовали в выборе моего пути: отец уже несколько лет работал в городе Ленинграде — иногда в кондитерском производстве, иногда в парфюмерном. На хозяйственной должности — дворником. Мама к нему поехала.
Одноклассники меняли свое отношение ко мне гурьбой, то дружно жалея меня, то дружно меня порицая. Главный силач Вася Силин надо мной
— Дивья! Потому что нехристь ты неумытый. Сколько годов уже без креста живешь! Мамка твоя безобразница.
Я был первым и тогда единственным некрещеным младенцем в деревне, да, пожалуй, и на всей Валдайской возвышенности, приверженной Нилу Столпнику.
Мои незлобивые, простодушные родственники время от времени обнаруживали на мне острые уши и бесовские шишки. Что касается хвоста, то, разглядывая с интересом место, где, по их убеждению, должна была назревать черная бородавка, из которой в свой час проклюнется хвостик — маленький, наподобие поросячьего, — они сходились в дружном едином мнении, что я уже наловчился дурить их — отвожу им глаза, и они всегда будут вправе устроить мне выволочку, всыпать перцу, выдрать как Сидорову козу и в конечном счете послать туда, куда Макар телят не гонял.
Жилось трудно.
Только учительница, юная и от юности беспечная, ставила мне тройки там, где должна была красоваться двойка. Она в меня верила. Гладила иногда мое вспухшее темя и побуждала идти вперед, говоря:
— Не робей, братец. Три к носу… и все пройдет.
Боги земли, сохраните для будущих поколений мальчишек слово «учитель» в его первозданном значении.
Я же продолжал идти той дорогой, не помышляя о сдаче или прощении.
И настал день, когда петух не набросился на меня. Он вышел навстречу мне гордо и дружелюбно.
— Нельзя превращать это дело в забаву, — сказал он.
Я согласился с ним, радостно ощутив его превосходство.
Мы пошли вместе. Молча.
И чем дальше мы шли, тем теплее становилось у меня в груди, тем величественнее шагал мой петух и пожар его оперения становился все грандиознее.
Перед школой он сделался похожим на гарцующего коня. Он так и взошел на крыльцо.
Устроил побоище моим одноклассникам. Тех, кто постарше, тоже отколотил.
Ребята кричали мне:
— Убери своего петуха!
— Ишь дракон! Голову ему оторвать надо. Ноги повыдергивать.
— И тебе заодно.
Вася Силин, которого петух почему-то не клюнул, ушел в угол и заплакал.
Только учительница, как я уже говорил, молодая и от юности своей совершенно беспечная, села на крыльцо, на уже холодные доски, и погладила петуха по спине. Он стерпел ее ласку с достоинством воина.
После уроков он встретил меня у церкви.
— Пойдем, я хочу показать тебя моим курицам.
Курицы были нарядны, неторопливы и, как подобало тогдашней моде, упитанны.
— Полюбуйтесь, какой красивый! — крикнул петух.
Курицы окружили меня, восхитились, почистили клювики о мои башмаки и, благодушно переговариваясь, пошли ворошить конское яблоко.
— Ты им понравился, — сказал петух. — Понимаешь, я отыскиваю зерна и, когда нахожу, зову своих куриц. А кого же еще? Для кого мы стараемся?
Я, наверное, покраснел. Он пожалел меня.
— Ты конфузливый. Не печалься, это пройдет. Как у тебя с любовью?