Лазоревый петух моего детства (сборник)

Погодин Радий Петрович

Тимоша не спеша рукава засучил. Боба сошел с тротуара.

— Не возникай.

— Не надо, — попросил Боба. — Из-за какой-то рыжей поссорились. Да она не стоит… Пойдем, а то черви уснут.

— Они уже уснули. — Тимоша взял Бобу за воротник.

— Торчим здесь на солнце, — прохрипел Боба. — Дохлых никто не купит.

— Купит. Мы в банку анисовых капель покапаем, они все на голову встанут, ежом растопырятся. — Тимоша поднял кулак.

— Только не очень сильно, — сказал Боба и опустил голову.

— За двух ослов и за двух баранов.

—

За одного барана.

— За двух. Девчонку ты тоже бараном назвал.

Боба вырвался, возмущенный.

— Меня за рыжую бить? Товарища из-за какой-то там рыжей?

Если товарища бить из-за рыжей, Значит, товарищ уже не товарищ — предатель! В душе моей сразу получится грыжа, Если меня из-за рыжей ударишь, предатель! Пусть сердце поэта сковано льдом!

— Перестань.

— Не буду, — сказал Боба покорно. — Конечно, девчонку бараном назвать нельзя — это безграмотно.

Самолеты на взлетном поле нетерпеливо гудели, сотрясали воздух сотнями лошадиных сил, им были неинтересны мелкие ребячьи страсти.

Тимоша почесывал свой кулак, раздумывая, залепить Бобе леща или простить.

Автомобильный гудок загнал мальчишек на тротуар.

Девчонка сидела на заднем сиденье серой «Волги» и махала шапкой.

— Эй! — сказала она. — Садитесь, поедем. А то у вас в самом деле черви уснут.

Боба поправил куртку и как ни в чем не бывало первым полез в машину.

— Садись, Тимоша, — сказал он. — Мы не гордые.

Автомобильный мотор мягко фыркнул. Осенние яркие листья ринулись под колеса, взлетели, кружась, позади машины и снова легли на асфальт.

Шумная толпа пассажиров заполнила площадь.

«Совершил посадку самолет сорок два — пятьсот пять. Рейс триста сорок, из Свердловска. Девочку Ольгу Смирнову просят зайти в отдел перевозок. Там ее ожидает бабушка. Повторяю: совершил посадку самолет сорок два — пятьсот пять. Рейс триста сорок, из Свердловска. Девочку Ольгу Смирнову просят пройти в отдел перевозок. Там ее ожидает бабушка», — объявил по радио мужской хриплый голос.

Картина вторая

В Ленинграде осень. Деревья украсили землю яркими листьями. Машины, которым велено убирать, жуют листья, дрожат от сытости, а листьев все больше. Листья все ярче.

Улица была тихая, и дома на ней разноцветные. Ольга тащила по улице свой мешок. Шуба у нее нараспашку. Волосы растрепались. Мимо Ольги шагали прохожие. Первые и вторые улыбались ей. Третьи и четвертые не смотрели на нее, они в себя смотрели, в свои дела и заботы. Зато пятые-десятые хмыкали, хихикали, указывали на нее перстом.

— Ишь вырядилась.

— Ужас!

— И что люди собой воображают. С малого возраста из себя что-то корчат.

— Это же

безобразие — девочка в такой модной шубе.

— А брюки! А волосы!

— Цаца!

Ольга думала вслух:

— Вы зачем на меня так смотрите? Вы зачем надо мной смеетесь? Я вам не нравлюсь? — И бормотала прохожим в спины: — Вместо того чтобы на меня глаза таращить и смеяться попусту, поглядели бы вокруг себя. Вы видите осень? Собирайте охапки оранжевых листьев. Возьмите побольше. Разбросайте их по полу в тесных жилищах. Шагайте — пальто нараспашку. Ветер спрячет вам за пазуху последние запахи лета. Берите рыжие листья. Людям необходимы яркие краски. Зачем вы пинаете их ногами? Эй, эй! Это же солнечный цвет!

У парадной, как раз напротив Ольги, стояла другая девчонка. Может, постарше. Может, повыше. И конечно, красивее. У нее были длинные черные кудри.

Девчонка кривила губы.

— Ты что, чокнутая? — сказала она. — Ты что разоряешься?

— Это я про себя. Я давно здесь не была. Меня еще совсем маленькую увезли отсюда. У меня сейчас столько слов вдруг — откуда берутся? Я вообще заметила: когда говоришь сама с собой, получается очень складно. Ты не замечала?

— Вот рыжая! Вот ненормальная! Чтобы я сама с собой разговаривала? Я прысну…

— Зачем ты меня называешь рыжей?

— Тоже мне! А какая же ты? Может, светло-каштановая? Сейчас все рыжие называют себя светло-каштановыми. Тоже мне — модный цвет. Даже учителя в рыжий цвет перекрашиваются. По-моему, цвет поганый. Когда я смотрю на рыжих, у меня во рту кисло делается.

— Зачем ты? — сказала ей Ольга. — При чем тут мои волосы? Давай познакомимся сначала.

Девчонка дернула одним плечом, дернула другим плечом. Фыркнула, плюнула и растоптала.

— Тоже мне! Не смеши. Рыжая — так и помалкивай.

Ольга подошла к ней ближе.

— Зачем ты все время говоришь: «Тоже мне, тоже мне»? Разве ты лучше всех разбираешься? Ты в самом деле думаешь, что ты лучше всех разбираешься?

Девчонка взвизгнула вдруг, словно ее ущипнули или она увидела мышь. Закричала:

— Отвяжись, психованная! — и ушла в подворотню.

Ольга растерянно оглянулась.

По улице шагал гражданин с портфелем. Он был высокий и пестрый, в костюме из синтетической ткани. Еще на нем была шляпа и макинтош. Макинтош этот переливался, менял окраску из серо-зеленой в синеватую и фиолетовую, как спина жука-скарабея. Гражданин высоко держал голову, смотрел на всех окружающих пристально и снисходительно.

Поколебавшись немного, Ольга догнала его.

— Извините, пожалуйста.

— Ты меня, девочка? — спросил гражданин.

— Ага. Извините, пожалуйста, я всегда слышала, что в вашем городе очень вежливые люди. Я тоже родилась здесь, и всегда гордилась, и всегда старалась…

Гражданин опустил голову, он как будто нацелился в Ольгино рыжее темя.

— К сожалению, вежливых осталось мало. Вежливые в войну вымерли.

— Шутите, — сказала Ольга.