Лебединая Дорога (сборник)
Шрифт:
Лют посмеялся. Синяки у обоих к тому времени начали проходить.
Гардская дружина жила своими законами. Но вот что для Видги наполовину роднило её с прежней, так это отношение к вождю. Взять хоть Люта. Тот своего конунга любил воистину без меры. Если не как отца, то как брата. Почитаемого и грозного. Готов был за него и в воду, и в огонь… Но зато и ревновал его ко всем. Даже к юной жене.
Видга в себе подобной любви пока не находил и потому на глаза князю особенно не лез. Вдосталь пришлось ему поскучать на морозе, на кременецком забрале и у самого Нового двора… Вдосталь нагляделся он на заречные
А так ему даже нравилось стоять на стене. Легко было размечтаться и представить, будто не деревянная башенка поскрипывала под ногами, а заснеженный торсфиордский утёс. Правда, снежная даль не больно-то походила на зимнее море. Но отчего не предположить, что просто случился необыкновенный мороз… И то, приключись подобные холода дома, в Норэгр, не усомнились бы – пришла-таки великанская зима Фимбульветр, предвестница сумерек Богов…
– Я живу у Лютинга, ярлова сына, – сказал он Смирёнке, пришедшей к нему на забрало. – Я не знаю, задержусь ли я у него навсегда. Но если надумаю уйти, так и ты тут не останешься.
Она держалась его по-прежнему крепко. Смотрела на него с любовью и беспредельной уверенностью. Если уж он возьмётся её умыкнуть, самому князю их не поймать.
Жалея Видгу, она принесла ему два пирога с зайчатиной. Голодный отрок хотел было съесть один сам, другой припрятать для Скегги. Но потом убрал в сумку оба. От конунга они с Лютом с пустыми животами не уходили. А дома был ещё Мал, и он тоже смотрел им в руки, когда они приезжали из города…
А вот стояния на княжеском дворе Видга скоро стал ненавидеть. Причина тому была простая. Едва не в первый день его службы к конунгу приехал Халльгрим… Видга издали разглядел пегого коня и богатый, на меху, плащ… Знакомое было всё, до того знакомое! И закаменел княжеский отрок. Сыскал на другой стороне ворот сучок в обтёсанном бревне. И повис взглядом на том сучке, словно тонущий, схватившийся за ветку… И проплыл мимо пегий бок коня, проплыло отцовское стремя. И не видел он, как Халльгрим потянул поводья и почти остановился, словно для того, чтоб заговорить. Но не остановился, проехал…
– Пока к мерянам не сходили, – сказал Видге Лют, – думал я, ты вроде Любима. Тот-то не в боярина! Даже лицом не похож.
Видге предстояло повторить Халльгрима до мелочей, и он это знал. Он спросил:
– А в кого ты?
Люту и впрямь не досталось ни тонких черт матери, ни суровой мужеской стати отца. Лицо у него было круглое, пропечённое солнцем до горшечной красноты. Глаза от ветра с неизменным прищуром, ноги – кривоватые от седла. Лют ответил гордо:
– Я в деда Добрыню!
Говорить об отцах не было большой охоты ни у него, ни у Видги. Потому рассказывали друг другу о дедах. Дедов оба знали по былям, которые, что ни год, всё больше походили на сказки. И рассказывали, сдержанно хвастаясь и присочиняя, блюдя каждый свою честь, один кременецкую, другой торсфиордскую. Видга припомнил тезку-пращура, того, что сам вытащил пять стрел, пригвоздивших его к дереву. И сказал: так мы выдёргиваем занозы!.. Лют поведал в ответ, как некий предок полных четыре дня шагал по зимним лесам, стянув тряпицами раны. И пришёл в Кременец, что и городом-то, не имея стены, тогда ещё не был. И умер на руках у молоденькой жены,
Деды стоили друг друга, внукам предстояло продолжить их славу. Морозы-калинники ещё калили в лесу мёрзлые древесные стволы, когда в Кременец прискакал помороженный, заиндевевший гонец…
Лют и Видга в тот день вместе стояли на страже в Новом дворе. Князь редко их разлучал. И на плечах у Видги была-таки мохнатая волчья куртка, сшитая точь-в-точь как у берсерка Соти. Раскрытая пасть обрамляла лицо, лапы продолжались рукавами, со спины свисал хвост… И щит уже привычно оттягивал широкий ремень.
Что за гонец, отрокам знать было неоткуда. Да что им! Не знал, скорее всего, сам Чурила Мстиславич. Воина сняли с лошади, под руки увели в дом. И ещё до полудня уже из Кременца собрался и поскакал новый гонец. Да какой – боярин Ратибор. Боярин отправился в Круглицу, а туда последние годы просто так не ездили.
И следом пополз по городу недобрый слушок:
– Хазары послов шлют…
2
Хазары въехали в кременецкие ворота через три дня. Въехали не торопясь… Сбережённые кони играли под богатыми сёдлами, свивали тугие шеи, пускали из ноздрей струи белого пара. Поскрипывали полозьями нарядно крытые сани. И скакал бок о бок с хазарами, сопровождая послов, одноглазый Радогость с двумя десятками верховых.
В Кременце хазарского племени не то чтобы вовсе уж не видали. Что ни лето, являлись торговые гости, везли рыбий клей и всякий разный товар, что к ним самим приезжал по караванным тропам в степи. Являлись, лопотали на своём языке, молили о прибыли кто Бога на небе, кто горящий огонь. Ныне же ни дать ни взять возвращались времена старого князя Ратши. Тогдашней великой беде тоже протаптывали дорожку послы.
Оттого смотрели на хазар из-за заборов безо всякой приязни…
Однако посол есть посол, обидеть посла – бесчестье. В Новом дворе из возка появилось двое вельмож. Один был молод и красив нежнейшей девичьей красотой, нарушенной лишь тёмным шёлком усов. Сбрей усы, и улыбнется тебе прекрасная поляница. Звали его Мохо-шад, то есть Мохо-царевич. Сам хакан, великий князь хазарский, приходился ему роднёй.
Второй хазарин оказался темнолиц и сутул. Одежда его была груба и проста, а усы – как чёрная проволока. Из грязи, из продымленной юрты подняла Алп-Тархана верная сабля. Как знать, не та ли самая, что сразила когда-то кременецкого князя, собой заслонившего свой город?
Радогость, одноглазый хитрюга, уже успел познакомиться с обоими. Знал, что Алп-Тархан ездил только на жеребцах священной белой шерсти, а Мохо масть коня была безразлична. Ещё знал, что царевич, где только мог, покупал красивых рабынь, зато Алп-Тархан нерушимо любил свою старуху по имени Субут…
Ещё узнал боярин, что терпели они друг друга с превеликим трудом.
Двоих вельмож и с ними несколько воинов познатнее сразу провели в дом. Охрану, как когда-то варягов, хотели было устроить в сенях, но хазары отказались. Вытащили из поклажи деревянные решётки, развернули пёстрые цветные войлоки и возвели посередине двора круглую юрту. Очень скоро оттуда потянуло дымком, запахло жареным мясом…
Точно на этот запах, возник во дворе Любим, которого в иное время сюда было не заманить. Ходил, как зачарованный, вокруг хазар, вокруг укутанных попонами хазарских коней. И смотрел, смотрел, смотрел…