Лед и фраки
Шрифт:
Люлька все ближе. Осмелевшие мальчишки с любопытством, превысившим страх, лезли в самую гущу, где ощеренными пастями драли друг другу бока нервничающие собаки. А человек в люльке кричал непонятно и решительно помахивал рупором, точно командуя. Никто его не слушал. Люлька коснулась земли и проскребла глубокий след по песку, прыгая из стороны в сторону вместе с зацепившимся за нее кумачевым полотнищем. Человек принял конец первой шлейки и втянул к себе болтающихся на ременной петле собак. За парой другая, третья, четвертая выхватывались из рук хлопотливо гонявшихся за мотающейся люлькой промышленников. Нагруженная доверху бьющейся кучей воющих псов люлька взмыла и быстро пошла к дирижаблю. Спустилась еще раз и третий. Пока все сорок собак [не] были взяты наверх.
В пятый раз уже спускалась люлька на землю.
Человек в люльке сердито кричал, делая настойчивые пригласительные жесты. Михайло истово перекрестился и полез через край корзинки. За ним быстро влез и Илья. Провожающие потащили было к ним мешки с припасенной снедью, кучу оленьих постелей, вздыбившиеся пушистой шерстью совики. Но человек позволил сунуть только ружья и совики. Крикнул что-то в огрызок телефонной трубки, болтающийся под подбородком, и люлька поехала вверх.
Пока возили наверх собак, Михайло и Илья волновались. Каждый по-своему. Михайле все предприятие в последний момент стало казаться несоразмерно большим по новизне и непонятности всей совершенно непривычной обстановки. Илья даже не пытался охватить всего события в целом. Его только удивляли и волновали самые незначительные мелкие детали устройства люльки. На дирижабль он боялся посмотреть. У него замирало под ложечкой при мысли, что придется сейчас непосредственно соприкоснуться с нависающей сверху непонятной громадой и исчезнуть в ее страшном брюхе. В тот момент, когда он сел в люльку, ему представилось, что он уже погиб, что его проглотило это ужасающее одним звуком своего дыхания чудовище. И совсем плохо стало, когда хозяин люльки отказался взять с собою снаряжение промышленников — сухари, консервы, вяленого гольца. Вылка даже робко пожаловался Михайле:
— Циво кушать станем… усе пропала.
— Ладно, я так располагаю: он снова спустится и все наше барахло заберет.
Однако, голос Михайлы звучал без всякой уверенности. По правде сказать, он и сам боялся того, что все припасы пропали для них безнадежно. В нем не шевелилась мысль о предстоящей из-за этого голодовке, как то думал Илья, но все-таки было жалко и привычной снеди и пушистых мягких постелей.
Михайло нерешительно глянул вниз, через край люльки. Медленно отворачиваясь, уплывала желтая песчаная лощина, на смену ей пришло каменистое замощенное побережье и жалкие одинокие постройки становища. Михайло в первый раз увидел в единой панораме и губу, и ложбину, и безбрежно уходящее к западу и к северу темное море. И от этого три избушки и крошечная часо- венька, давно уже разжалованная в склад снастей и припасов, все это казалось еще меньше, беспомощней. До страха, за беспомощность крохотных домиков, жалко было смотреть на становище.
— Илья, глянь-ко на становище-те, — тихонько сказал Михайло Вылке.
Но Илья, как сидел на самом донышке люльки, так и остался. Даже не обернулся в сторону говорившего,
Михайло успел за время подъема внимательно разглядеть поднимавшегося с ними в люльке. Тощий и высокий, с красным гладко бритым лицом, он то и дело что-то непонятное лепетал в телефон. Казалось Михайле по голосу и взглядам, что лепечет он про них с Ильей. Было неловко и хотелось заговорить. Но когда собрался, густая тень набежала на люльку. Поглядевши наверх, уже не увидел ни кусочка неба — все было закрыто серой, тускло поблескивающей массой дирижабля.
Напоследок мелькнул еще свет, когда Михайло попытался глянуть вниз. Там под ярким солнцем раскоряченными кучками, с вырастающими попеременно из спины и из живота ногами, ползали люди. Но немец дернул Михайлу и окриком заставил собраться в люльке. Стало темно на секунду. Потом блеснул электрический свет. Над головою громоздилась паутина перекрещивающихся металлических балок и балочек. Как леса огромного невиданного дома. Люлька замерла и спутник промышленников спокойно вылез. Кругом толпились люди в серых комбинезонах. Говорили непонятно. Короткими крикливыми фразами. Михайло растерянно смотрел по сторонам. Протиснувшись сквозь кольцо окружающих, к нему подошел один немец и, протянув руку, весело заявил по-русски:
— Здорово, земляк! С новосельем, вылезайте-ка из кареты!
5. Илюска казит
Михайло допил третью кружку какао, сопровожденного ломтем белого хлеба с маслом и ветчиной. Вылка все еще с жадностью завтракал, возбуждая удивление окружающих немцев. Вместе с плотно заправленными в рот кусками ветчины у него в зубах завидно хрустели один за другим ровные голубоватые куски сахара.
Оленных вместе с немцами с искренним удивлением, почти восторгом, наблюдал необычайный аппетит самоедина. В мозгу Оленных стали воскресать давно сданные в архив памяти образы сибиряков. Но представление о них было слишком далеким и бледным, чтобы аппетит Вылки не показался ему чем-то феноменальным. Оленных не выдержал роли радушного хозяина и задал Михайле вопрос:
— А скажите, земляк, это действительно, что пишут газеты, будто, стало быть, в России вроде как голод?
Михайло не спеша отер с бороды потеки какао и обчистил крошки хлеба, завязшие в кудрявых седоватых зарослях.
— Видите ли, земляк, это в зависимости от впечатления, в каком вы хотити взять положение. С одной стороны, оно, конечно, не приходится говорить, а с другой все-таки нечего бога гневить.
— Значит, все-таки продовольствия не в достаток?
— Ежели кто не вырабатывает, то, конешно, не в достаток, а то и вовсе без продовольствия сидеть будет. Ну, а ежели приналечь, то, опять же говорю, не только што с достатком, а и с остатком будете.
— А разве не так, что у вас любой бездельник на шею сесть может и верхом ездить?
— У нас, извините, таких глупостей 1не бывает. С чего- то вы такое взяли?
— Все в газетах немецких пишут, — уклончиво ответил Оленных, — ну, а как с дикарями?
— То есть какие же это такие дикари?
— Да вот с эскимосами этими самыми, — кивнул Оленных в сторону уплетавшего за обе щеки Вылки.
— Наперво не эскимосы, а так называются они — самоеды. И опять же дикари они, конечно, в рассуждении больших европ, а только промежду собой большого понимания люди.
— А жмать вы их жмаете, я так полагаю. Опять-таки у нас в газетах все больше говорится о том, что в России теперь инородцы только называются иначе, а жизнь у них все та же инородская, и даже значительно неблагоприятнее.
— Сказать вам правду, земляк, последнюю газету я месяцев десять, а то и год назад видел. Да и грамоте-то в этих краях вроде как вовсе разучился. Письмо написать ноне и то с затруднением приходится. Но того, о чем вы сказываете, читывать да и слыхивать не приводилось. У нас так полагают, что самоедин ноне уже больше инородцем даже и не прозывается. Как он в интернационале всех народов есть равный промежду равных и называется национал. А насчет прижиму ему, на мое мнение, тоже жаловаться не приходится. Взять хотя бы вот этого самого Илюшку Вылку. Ну, скажем, он, конешно, работящий, башковитый, прямо сказать, самоедин. Ну и притеснение ему едва ли какое учинить можно. Потому он как есть голова, так у нас головой и находится.
— То есть как же это головой? — удивленно вскинулся задумавшийся было Оленных.
— Вполне форменная голова. Как он есть председатель артели нашей.
— Инородской, небось?
— Не, зачем. В ней не только самоеды. Мы все в ней члены. Вот я сам и сынок мой членами состоим.
— Ну, а как же над русскими самоед этот самый верховодит?
— Голованит, как всякая голова. Вона спросите его сами, как он до этого дошел. Илька, а Илька, да брось-ка ты шамовку. А то, небось, у немцев впечатление голода происходит. Будто и не едал ты николись.