Лед и фраки
Шрифт:
Зарсен молча стоял у двери. Хансен, не оборачиваясь, тихо спросил:
— Это вы, Зарсен?
Вопрос звучал так мягко, нерешительно, почти робко, что в первый момент Зарсен даже не узнал голоса своего капитана. И по необычности этого вопроса, и по тому, что всегда такой открытый, прямой старик даже не обернулся к нему, Зарсен понял, что то, что узнал Хансен, слишком тяжело для него. Старик пришел к какому-то решению, которое даже он, привыкший ко всему за десятки лет полярных скитаний, не может сказать, глядя в глаза. И именно то, что это происходило с ним, Зарсеном, которому старик всегда беспредельно доверял, связывало. В голове был такой сумбур, что он даже забыл ответить на вопрос Хансена:
— Зарсен?
— Я,
— Зарсен… я знаю все. Он был достаточно откровенен.
— Тем лучше для меня, херре.
— Зачем этот цинизм, Зарсен? Не нужно так говорить, — мягко сказал Хансен.
— Нет, херре, чем хуже, тем лучше.
— Зарсен… Вам придется достаточно серьезно отвечать, когда мы вернемся туда, где есть судьи. Тем более, что мне кажется — судьи эти не будут норвежцами.
— Поверьте, херре, я искренно сожалею в этот момент, что время слишком быстро бежит вперед и мы с вами не идем на лыжах, а летим на этом ковчеге. Тогда правосудие совершилось бы гораздо проще и скорее. И притом, херре, там на льду мне не пришлось бы отвечать перед вами одному.
Хансен поднял голову и встал. Подойдя к Зарсену, он взял его за руку:
— Я не собираюсь вас судить… Зарсен, мои глаза выгорели от сияния льдов. Те льды, что бегут теперь под нами, знают меня слишком давно, много раньше, чем вы. И если бы вы знали меня так же, как они, то поняли бы, что я не только не хочу, но и не могу вас судить. Мне горько только одно — то, что Европа впервые за всю долгую историю полярных путешествий сможет бросить камнем презрения в норвежца… Зарсен, мы с вами имеем счастье принадлежать к нации, никогда не искавшей на севере ничего, кроме чистого знания. Мой мальчик… да, для меня вы еще мальчик. Внимательно перелистайте историю полярных стран. Просмотрите карту всех экспедиций, проследите пути всех открытий. Что вы там найдете? Тернистый путь, политый настоящей кровью самоотверженных людей. Каждая вторая капля этой крови — норвежская… Вы, вы сами ведь можете гордиться тем, что делили тропу с таким железным и самоотверженным полярным волком, как наш покойный Роальд. И разве вы могли бы простить тому, кто запачкал бы грязью ваши следы на девственном снегу полярных полей? Кровь, только кровь, свидетель самоотверженности и бескорыстия, могла оставаться на следах ваших ног. Пусть грязь остается на следах тех, кто пятнает эти льды лыжами, направленными к цели узкого практицизма. Нажива и завоевания…
— Но, херре.
— Не перебивайте, я знаю, что вы хотите сказать. Вы станете меня уверять в том, что большинство отправляющихся теперь по проложенной нами лыжнице проникнуты именно этими утилитарными тенденциями, что, может быть, даже вот эта самая экспедиция, которой я руковожу, вовсе уж не так безгрешна в этом смысле. Ведь так, Зарсен? Ну так что же, пусть они ищут здесь, чего хотят. Но мы-то не принадлежим к их поколению. Поймите, что мы должны уйти с этих льдов с такими же чистыми намерениями, с какими вступили на них первый раз. Вы вправе сказать, что история полярных блужданий имеет и темные страницы. Да, мой друг, такие страницы есть. Здесь, в этих пустынях, происходили иногда мрачные события, каких нет ни в какой истории. Но почему? Потому что именно здесь на льду царят законы, о которых вы только что говорили. Этих законов не создавал человек. Это ледяные законы. А тот, кто попадал на ледяную тропу, иногда должен был подчиняться и ее законам, как ни было в нем сильно пламя человеческого. Ведь не принято говорить о том, что люди покушались на жизнь себе подобных, даже если это происходило тогда, когда они перестали быть людьми. Когда вся жизнь сводилась к нескольким каплям горячей крови. Даже тогда, Зарсен, история жестоко судила тех, на кого могло упасть подобное подозрение. А что же сказать о норвежце, повинном в смерти товарищей не ради спасения своей собственной жизни, а только ради низменных интересов, пусть даже эти интересы будут интересами нашей
но, как мне ни тяжело такое признание, я не смогу сказать ни одного слова в вашу защиту.
Зарсен хотел сказать так много, что не сказал ничего. Вырвав руку из державшей ее руки Хансена, он стремительно вышел из кабины.
9. Зуль не понимает, в чем виноват Зарсен
Зарсен уже несколько раз доставал из чемодана бутылку. Лежа в койке, он бессмысленно смотрел в потолок. Мысли кружились все вокруг одного и того же: в такт песне моторов, вместе с неуглядным блеском винтов. В первый раз в жизни Зарсена, повидавшего виды на своем веку, мысли кружились таким ведьминским хороводом.
Мысли были мучительны почти до физической боли; не хватало сил нарушить их бешеное кружение. Для того, чтобы не прервать их движения, Зарсен даже бутылку переложил из чемодана прямо под подушку.
В дверь постучали. Он не слышал и не откликнулся. В кабину вошел Зуль. Молча опустился в кресло. Покрутил бороду. Покосился на пустую бутылку.
— Как вы думаете, Зарсен, ведь в общем нам невероятно повезло? Надо же было умудриться отыскать меня здесь. Йельсон, тот даже издевался надо мной каждый день по поводу свиданья, назначенного вам на таком мало проезжем проспекте, как 83-я параллель.
Зарсен молчал.
— Вы спите, Зарсен? По меньшей мере так невежливо встречать гостей.
Зарсен повернулся на койке, но не встал.
— Садитесь, доцент, и рассказывайте все по порядку… не ожидая моих реверансов. Мне, право, сейчас меньше всего хочется думать о китайских церемониях.
— Вот уже поистине говорится, что друзья познаются в несчастьи. Стоило мне дать маху, и вы даже не считаете нужным быть со мной элементарно вежливы.
— Ну, уж если говорить о том, кто дал маху, то скорее всего следует подразумевать меня.
— К этому нет никаких оснований, мой дорогой. Что вы такое совершили? Спасли от верной смерти несколько человек. Велика ли беда в том, что вам для этого пришлось немного покривить душой…
«Ничего себе: покривить душой, — подумал Зарсен, — спустить человека с высоты пятисот метров — это называется кривить душой».
Он вспомнил сверкающие в темный зев люка льды и склонившуюся над отверстием деревянную фигуру Литке.
Зарсен нервно передернул плечом и криво усмехнулся. Не стесняясь, глотнул прямо из горлышка. Зуль покачал головой и ущипнул бороду.
— Сколько нервов из-за пустяков. По существу ведь ничего не случилось. За все придется отвечать мне, поскольку я уже откровенно рассказал обо всем Хансену… И во всем виноват этот самый старший офицер вашего дирижабля, как его, Литке или Липке? — что-то в этом роде.
Зарсен дернулся в койке и сел. Зуль продолжал спокойно теребить бородку.
— У меня даже не было времени подумать хорошенько о рамках, каких нужно было придерживаться в своем рассказе. Я боялся, что Хансен вот-вот уйдет к этому Липке, как только его приведут в чувство, а мне хотелось все-таки поговорить со стариком раньше всех… Ну, я немного поторопился. Кто же его знал, что Литке так и не придет в себя и Хансену некуда будет торопиться… Ну, ладно, сделанного не воротишь. Скажите лучше, нельзя ли у вас тут выспаться, а еще лучше хорошенько помыться? — повернулся Зуль к Зарсену.
Взгляд Зуля уперся в широко раскрытые немигающие глаза Зарсена. Летчик медленно поднялся и крепкими как клешни пальцами впился в плечо доцента.
— Повторите, что вы сказали…
— Ничего кроме того, что я хочу помыться и…
Слова застряли в горле доцента. Зарсен так тряхнул его, что старик с размаху уселся обратно в кресло.
— К черту балаган, доцент! Повторите, что вы сказали про Литке.
Зуль изумленно смотрел в широко открытые, блестящие глаза Зарсена. С трудом выдавил: