Лед и фраки
Шрифт:
Вылка умоляюще поглядел (на Михайлу.
— Михайла… сярку давай… помирать буду… — выдавил он из себя между двумя приступами болезни.
Михайло сунул Илье флягу.
— Смотри не набодайся, председатель, хуже будет.
Держась за балку, постоял над качающимся Вылкой и
пошел к кубрику.
Маленькие круглые иллюминаторы были сплошь залеплены снегом. Михайло откинул стекло. Хлестнуло крутящейся струей мокрого снега. Залепило глаза. Большие хлопья, налипая на мятущуюся бороду, таяли. Стекали на грудь малицы и неприлипающими шариками катились по засаленной замше.
Михайло покрутил головой в иллюминаторе. Попытался вглядеться в то, что делается под кораблем, но сквозь щели сомкнутых век не увидел ничего, кроме такой же мятущейся свистопляски снежных смерчей.
— Это всерьез и надолго, — буркнул Михайло, захлопывая иллюминатор.
По кубрику пронеслась резкая трель звонка. Плотно втиснутые в койки бледные люди вскакивали и, хватаясь за стенки и поручни, поспешно топали по металлическому настилу коридора.
3. Билькинс и Майкл арестуют друг друга
Билькинс все еще был болен. Не только трудно было двигаться, но даже, когда ему приходилось немного напрячь мысли, в голове начинало гудеть. Стучало в висках.
И все-таки оставаться в койке еще и третьи сутки не было никакой возможности. Происходило самое скверное, что может случиться на корабле в море — команда перестала верить командиру и перестала полагаться на судно. Даже старший штурман — испытанный старый подводник — и тот отводит глаза на все доводы и увещания Билькинса, настойчиво твердящего одно и то же — к северу, только к северу.
Кроппс передает Билькинсу все разговоры, происходящие в кубриках и в кают-компании. А разговоры неутешительны — люди не хотят больше севера. Никто не верит тому, что судну удастся благополучно выбраться из похода, если сейчас же не повернуть на юг.
Билькинсу так трудно думать. Каждая мысль вызывает боль в голове и звон в ушах. Однако думать надо. Нет ничего хуже, нежели разлад между людьми и капитаном в таком плавании.
«Неужели я должен вернуть доверие команды ценой отказа от того, над чем мы уже потеряли столько времени и сил?» Мысли доходили до этого места и останавливались. Билькинс все никак не мог заставить себя перескочить через этот барьер — не мог он вплотную подумать над тем, куда итти. В дилемме — север или юг — все было так ясно, так давно и детально решено, что теперь передумывать все сначала больной головой было не под силу.
Двое суток он упорно выискивал доводы, могущие убедить Кроппса, и с ним весь экипаж — в необходимости держаться северных румбов. Но доводы были неважными, это отлично сознавал и сам Билькинс.
В последний день Билькинс сделал и еще одно открытие. Несмотря на то, что, по докладу всех вахтенных начальников и всех штурвальных курс держался все время совершенно строго в предписанном капитаном направлении, определения пеленгацией, делаемые несколько раз в сутки, совершенно сбивали с толку. Если верить пеленгам, получаемым с береговых радиостанций, выходило, что «Наутилус» идет, как пьяный, все время отклоняясь на значительные величины от нужного курса. Однако основное направление оставалось все же верным. Сначала Билькинс готов был допустить небрежность штурманов в ведении судна; но не могли же все ошибаться — и притом с неизменной закономерностью в отклонениях. Оставалось допустить, что испортился гониометр. Это было очень маловероятно, но Билькинс допускал такую возможность. Наконец, была еще возможная и самая неприятная причина отклонений — повреждения компасов или, по крайней мере, нарушения в девиационной компенсации, тщательно произведенной перед выходом судна в поход. Такие нарушения могли произойти в результате беспорядочного падения лодки и сильных сотрясений. Но это было отчаянно плохо. Билькинс до последней возможности гнал от себя подобные мысли. Это было бы еще хуже, нежели порча пеленгатора. Лишившись компасов, «Наутилус» превращался в слепого котенка. Отсутствие уверенности в исправности гониометра лишало надежды найти дорогу домой.
Однажды Билькинс уже готов был прийти к выводу, которому так долго сопротивлялся — повернуть на юг, когда к нему, не постучавшись, осторожно вошел Майкл Трунд- хайн — молодой белобрысый помощник электрика. Майкл нерешительно остановился в дверях. С испитого, измазанного маслом лица на Билькинса колко уставились большие голубые глаза. В сосредоточенности ввалившихся глаз сквозила такая строгость, что Билькинс проглотил слетевшую было с губ шутку. Его поразило лицо Майкла. Бледная кожа одряблевших щек обтянула острые скулы. Из- под масляных разводов глядела глубокая синева подглазий. Это уже не был молодой, жизнерадостный Майкл, балагуривший по всякому поводу. Прежде Майкл был даже слишком весел. Его молодая развязность возбуждала косые взгляды офицеров, не любивших матросов и машинистов, отвечающих на каждое распоряжение каким-нибудь замечанием и огрызающихся на слишком резкий тон начальников.
Ничего не осталось от этой развязности в Майкле. Хмуро глядя на капитана, он нервно мял фуражку, до того зажав ее козырек, что на костяшках кулака появилась гладкая, натянутая белизна.
С минуту капитан и электрик молча смотрели друг на друга. Под пристальным взглядом голубых глаз Билькинс почувствовал необходимость встать с койки и сделать вид, что он совершенно здоров. Он еще не сознавал хорошенько, зачем это нужно. Майкл ни одним звуком, ни одним движением не проявил своих намерений и настроений. Только глаза говорили с полной ясностью о том, что перед Билькиесом стоит если не враг, то, во всяком случае, не друг и не просто собеседник.
Но Билькинс оставался в койке. Вставать не было сил. И его мучило сознание, что он должен лежа встретить готовящийся удар. Впрочем, прикрыв глаза, он напряжением воли взял себя в руки. Подняв веки, он уже снисходительно улыбался, как всегда, когда разговаривал с младшей частью своего экипажа.
— Что скажете, Трундхайн?
Майкл вместо ответа повернулся к двери и плотно притворил ее. Это заставило Билькинса, несмотря на резнувшую в затылке отчаянную боль, улыбнуться еще непринужденнее.
— Вы должны повернуть, каптэйн… домой.
— Это кто же сказал, Трундхайн? — с усмешкой процедил Билькинс.
— Мы сказали, сэр.
Майкл поднял голову и уверенно посмотрел в прищуренные глаза Билькинса.
Билькинс с трудом удерживал глаза открытыми. Лицо Майкла скрылось за огненными кругами. Билькинс бессильно опустился на подушку.
Майкл терпеливо ждал. Он решил, что капитан обдумывает ответ. А капитан едва сознавал, о чем идет речь.
Сырое полотно подушки освежило горячую голову Билькинса. Мысли немного прояснились. Он вспомнил про электрика. Открыл глаза — мутные, серые.
В командирской каюте воцарилась гулкая железная тишина. За сталью переборки заунывно гудели моторы. Мысли с трудом идут в больной голове Билькинса. Билькинсу снова захотелось встать. На этот раз он уже отчетливо понимал, что перед ним — враг. И притом гораздо более серьезный, чем старший штурман. В голове капитана нет разумных доводов, которыми можно было бы убедить команду в необходимости продолжать движение на север. Нужна хитрость. Но на хитрость Билькинс не был теперь способен. Прежде чем ответить, снова прикрыл глаза.