Лед и пепел
Шрифт:
Наш бортрадист Сергей Наместников в Полярную авиацию пришел с подводного флота. Тяжелый, геркулесовского сложения, нарочито грубоватый, с неиссякающим чувством юмора и традициями моряцкой дружбы, он был отличным радистом и верным товарищем. Любо было наблюдать за ним, когда он бросал ключ радиостанции, переходил в башню, становился за тяжелым пулеметом и поливал огнем прицепившегося к нам «мессера». И с каким вниманием и нежностью он относился к нашим пассажирам, как он их называл — «доходягам», и особенно, к детям. Помню, как он подобрал в сугробе у Аничкова моста девочку лет девяти. Дотащив до самолета, он укутал ее в свою цигейку и осторожно вливал ей в рот сладкий чай, а потом бульон из термоса. Девочку звали Лена. В Череповце ее сдали в детский дом, а потом вместе с другими детьми она
В последние рейсы, когда мы, перевезя всех сотрудников, занимались вывозом научных материалов и других ценностей института, часто подбирали на улицах обессилевших детей и брали с собой в Череповец, не думая о перегрузке самолета. Потом, после войны, я часто получал письма. Эти письма были от тех самых ленинградских детей, которые уже стали взрослыми. Это ли не было высшей наградой за все пережитое в те огневые дни ленинградской блокады. А однажды, уже в шестидесятые годы, работая на дрейфующей станции в Северном Ледовитом океане, с научной группой под руководством профессора Гаккеля (тогда мы искали подводный хребет, совершая частые посадки и измеряя дно океана), как–то в пуржистый день, когда из палатки нельзя было высунуть носа, мы сидели у газового камелька, предаваясь воспоминаниям о далекой, но всегда родной Большой земле. Сквозь вой ветра издали доносился глухой гром подвижки льда, напоминавший гул далекой канонады тяжелых орудий.
Кто–то из ученых встал и долго прислушивался к шуму разгулявшейся стихии, а потом сказал:
— Как в Ленинграде, во время блокады, когда немцы били из тяжелых дальнобойных пушек по городу.
Пошли воспоминания. Я рассказал, как в 1943 году с крупнокалиберными бомбами весом по две тонны мы охотились за этими «бертами», установленными к юго–западу от Ленинграда. Потом вспомнил о полетах в блокированный Ленинград и эвакуацию ученых Арктического института.
— Постойте, постойте, — перебил меня Яков Яковлевич Гаккель, — значит, это вы вывезли из города меня, вернее, что оставалось от меня? Я тогда ничего не помнил. Потом пытался искать ваш экипаж. Надо же, где встретились!
Он растерянно и горячо благодарил, называл нас спасителями и поведал, что многие, вывезенные нами, не выдержали последствий дистрофии и умерли. В их числе: Архангельский, Деменченок, Дерюгин, Сперанский, Сарновский, Неволин, Лаврентьев, Добронравов, Кюльвая, Самойленко, Бушев, Арефьев, Войцеховский, Собенников, Мутафи, Аполлонов, Тюртюбек. В своей книге «За четверть века» Гаккель писал: «Целиком были сохранены и эвакуированы на самолете полярного летчика Орлова и штурмана Аккуратова в Череповец, а затем в Красноярск ценнейшие культурные сокровища — научные фонды института и музейные реликвии. Там, в глубоком тылу, институт напряженно работал для обеспечения нужд Военно — Морского Флота и операций на Северном морском пути». Эту книгу Яков Яковлевич подарил мне. Два года под руководством Гаккеля мы носились по дрейфующим льдам, зондируя глубину океана. В результате этой работы коренным образом изменилось понятие о дне Ледовитого океана. Оказалось, что это не глубоководная чаша, как представлялось ранее, а очень неровная поверхность, испещренная подводными хребтами высотой до трех тысяч метров. После смерти Гаккеля одному из хребтов было присвоено его имя. Обнаружение хребтов позволило Гаккелю сделать вывод, что где–то в океане они должны подниматься до поверхности воды и, следовательно, вершины хребтов могут быть еще неоткрытыми островами. В 1953 году с экипажем Ивана Ивановича Черевичного мы искали эти острова. Увы, поиски наши не увенчались успехом. Но Яков Яковлевич до конца своей жизни верил в их существование.
К концу наших полетов в блокированный Ленинград из Москвы приехал Валериан Дмитриевич Новиков, так и не эвакуировавшийся в Красноярск Он несколько раз летал с нами в Ленинград, энергично и толково руководил завершением эвакуации Арктического института. Новиков поблагодарил нас за отличное выполнение задания и сказал, что о боевых наших полетах доложит начальнику Главсевморпути контр–адмиралу Папанину.
Боевые друзья тепло попрощались с нами и проводили с Тихвинского аэродрома. Мы уходили в Москву, где нас ждали новые боевые задания.
В Москве было солнечно и морозно. Мы сели на Центральном аэродроме. Комендант аэродрома полковник Ра–вич приказал нашу машину поставить перед центральным зданием аэропорта. Еще не догадываясь о причине столь высокой чести, мы радовались, что наконец–то после напряженных двухмесячных полетов отоспимся и отдохнем дома.
— Рановато радуетесь, славяне, — мрачно изрек Кекушев, — сейчас на КП подкинут полетик. Зря, что ли, поставили на парадное место!
На КП дежурный майор, узнав, что мы из Полярной авиации, досадливо развел руками:
— А мы хотели попросить вас, чтобы слетали со спецпочтой в Севастополь.
Орлов обернулся к нам. Мы молча кивнули.
— Мы сможем слетать. Наше начальство далеко, за Уралом. Пока дойдет запрос, мы уже будем здесь. Как, штурман, с картами? — спросил Орлов.
— Полный комплект всего Союза.
— Ну и отлично. Разберись с маршрутом на Севастополь, напрямую не пройти.
— Пойдем на Краснодар — Новороссийск, а дальше морем на Севастополь.
Пока оформляли вылет, просматривали погоду по трассе полета и получали необходимые данные о порядке полета, машина была заправлена горючим и пополнен боекомплект. Больше всего мы опасались своей противовоздушной обороны, так как уже не раз попадали под свой зенитный огонь. Связь была неустойчивой, и части ПВО, не получив вовремя данных о пролете своего самолета, не щадили снарядов и били по всем неожиданно появившимся самолетам, принимая их за немецкие. Полковник Равич заверил, что все точки оповещены, и мы можем быть вверены, что свои не обстреляют. Через час мы стартовали, взяв курс на Казань, где должны были подзаправиться горючим и получить подтверждение на дальнейший полет. Погода стояла ясная, а наша удаленность от линии фронта располагала к благодушной беспечности, и мы лениво, между делом, перекидывались рассуждениями о житейских вопросах, так усложнившихся и запутавшихся в военной сумятице. Сергеи Наместников время от времени отрывайся от рации и выходил в пулеметную башню для осмотра невидимого нам горизонта за хвостом самолета. В один из своих выходов он задержался в башне, и вдруг на приборной доске пилотов и штурмана вспыхнул трехцветный сигнал: «Опасность!» В наушниках шлемофона раздался спокойный, даже игривый голос Сергея:
— На хвосте висит До-17 (Бомбардировщик «дорнье».). Расстояние двести — триста метров. Держу в секторе огня!
— Ты что, Наместников, не выспался?! Какой До-17? Если до линии фронта восемьсот километров!
— Самый натуральный! С черными крестами! — ответил Орлову Наместников.
Я выскочил в салон, протиснулся в башню и тут же проглотил ядовитую фразу, заготовленную для Сергея Метрах в трехстах, чуть левее, на нашей высоте, следом за нами шел фашистский разведчик До-17. На крыльях и двухкилевом хвосте четко выделялись нацистские знаки.
— Не подпускай ближе ста пятидесяти метров! — крикнул я Сергею и бросился в пилотскую.
— Ну?
— Да!
— Сколько?
— Один!
— Что он, обнаглел? Запороться в такой глубокий тыл? Пошли вниз? — прогудел Орлов.
— Это лучшее, что можно сделать в нашем положении.
Орлов отдал от себя штурвал, и самолет ринулся к верхушкам простиравшегося под нами леса. Снизившись до бреющего полета, используя рельеф местности, часто меняя курс, мы продолжали наш маршрут, с секунды на секунду ожидая атаки.
— Как там, Сергей? — крикнул я в микрофон
— Идет, наглец, за нами, но дистанции не изменяет! Не пойму его, как–то странно себя ведет! Вот опять покачивает крыльями! Ну, жлоб! Дам я ему сейчас по крестам!
— Что, ближе подошел?
— Нет! Метрах в трехстах и выше метров на сто.
— Тогда не стоит. Не достанешь!!
— Хорошо, пусть только подсунется!
А погода звенела. Ярко светило солнце и, как назло, ни облака. Нервы наши были натянуты до предела, хотелось ясности. Почему же, следуя за нами уже более получаса, он не нападал?