Лёд
Шрифт:
Двумя столиками дальше попивал кофе широкоплечий бородач в вышитой крестиком рубашке. Некий Горубский, единственный здесь русский. А под часами за ним сидел доктор права Зенон Мышливский, секретарь господина Цвайгроса.
— Он будет стоять у дверей и всех приветствовать, — вполголоса продолжал пан Войслав. — Представьтесь ему вежливо и смотрите, подаст ли вам руку; если подаст, то все хорошо, входите. Присядьте тогда где-нибудь под стенкой и сидите, слушайте, пока не сломаем. После этого можете заговаривать про должность.
Потерло чешущийся под кожей верх левой ладони.
— Я надеялся, что вы меня кому-нибудь отрекомендуете — быть может, кому-нибудь от Круппа.
— Ой, именно это же я и делаю! Если вы войдете — то никакой рекомендации уже и не надо, спрашивайте и просите смело. — Тут он громко икнул. — Было бы приличным, если бы я сам вам…
— Ну что же вы!
— Да нет же, нет; у меня ведь в фирме десяток должностей, на которых мог бы вас попробовать. Только, видите ли, время такое, если бы не Пилсудский, кто знает — но как раз сейчас пришлось отстранить людей от работы на несколько недель. Так что…
— Вы заставляете меня краснеть, пан Войслав.
— Да нет же, нет, нет, — махнул тот платком, улыбаясь причине хлопотливой ситуации. Отхлебнув чая, глянул на часы. — Половина двенадцатого, сейчас начнут сходиться.
И правда, постепенно гостей становилось больше: вошел один, другой, третий. Все тут знали друг друга; сначала переходили от столика к столику, обмениваясь словами приветствия, только после того находили себе место и щелчком пальцев подзывали официанта.
На мгновение, кого-то разыскивая, вскочил торговец мехами Козельцов. Но, увидав Горубского, он покраснел и начал трястись, словно лихорадочный; опершись обеими руками на посеребренной трости, театральным шепотом выплевывал грубые оскорбления.
— Что это с ним? — спросило я-оно.
— Козельцов с Горубским были самыми сердечными приятелями, вместе держали большую часть торговли государственными мехами.
— Государственными?
— То есть, из ясака [262] . Но понравилась Козельцову дочка Феликса Гневайллы, втюрился, бедняга, по самые уши. Приветствую, пан Порфирий, приветствую!
262
Налогов, которые выплачивали местные жители мехами, в виде охотничьей добычи.
К нашему столу присел Порфирий Поченгло.
— Когда же это было? — продолжал пан Белицкий. — Далекие времена — кажется, в девятьсот седьмом.
— А что, этот Горубский к ней тоже клинья подбивал?
— Нет, нет. Вот только пан Феликс Гневайлло был шляхтичем надменным, он и не собирался выдавать дочь за человека не своей веры [263] . Тогда Козельцов перекрестился по римскому обряду. Это ведь все происходило после указа о религиозной терпимости Николая Александровича, так что право совершить такое обращение он имел; но Столыпин быстро эту религиозную лавочку прикрыл. Но — случилось, Козельцов сделался римо-католиком, мужем польки, и сам быстро ополячился. Горубского чуть кондрашка не хватила. Он пытался уговаривать бывшего кума и так, и сяк, приводил к нему попов ученых, дьяконов, ба, даже пытался Гневайлловну против бывшего приятеля настроить — все понапрасну. Рассорились они страшно. Чем больше Козельцов становился католическим, тем сильнее Горубский — православным. Чем больше Козельцов польским, тем сильнее Горубский — российским. И так во всем. Козельцов скупает крупный рогатый скот, Горубский, аккурат, продает его же, пускай даже себе во вред. Козельцов оттепельник, так Горубский — упрямейший ледняк. Со временем они явно как-то бы сошлись и помирились, но тем временем пришел Лед и — замерзло.
263
В оригинале: «cezaropapiste» — «имперопаписта». Не совсем понятно, поскольку, Козельцов, судя по всему, был православным — Прим. перевод.
Пан Поченгло, соглашаясь, покачивал головой. Теперь уже все следили за нарастающим скандалом между Козельцовым и Горубским.
— Мои земли, уже с год обещанные! — выплевывал польские слова Козельцов, правда, не слишком складно.
— А па-русски уже и не разговариваешь? — устыдил его Горубский, даже не подняв головы от чашки.
— Да если бы ты на этом хоть что-то заработал!
— А пущай у тебя не болит, моя выгода, мои деньги.
— А, реакция проклятая, все вы собаки на сене, и сам не гам, и другому не дам!
— Да идите, идите, делайте, что хотите — только не при моей жизни на этом свете! И не детей моих! Закройтесь в каком-нибудь хуторе посреди тайги, как те скопцы или другие кривоверы, лишь бы подальше, где никого своими гадостями не совратите, а там — чего хотите, со свиньями парьтесь, топите в печке рублями да иконами — или что там самые ярые прогрессисты для света божьего планируют…
Козельцов был уже весь багровый словно китайский фонарь, казалось, будто подбритая по-сарматски голова и вправду дымится дымным потьветом.
— Пан — ты есть хер, зверь и пропаганда!
— А ты на себя посмотри! — гоготал Горубский. — Или будешь пытаться сделаться надо мной паном?
Компания за столом с трудом сдерживала смех.
— Может, кто их успокоит, — сказало я-оно. —Они же сейчас друг на друга бросятся.
— Да ну, одни слова.
— Что-то они у них слишком политикой попахивают.
— Козельцов замерз большим демократом, — буркнул Ян Гаврон, сунул кусочек сахара под язык, глотнул чаю и тут же сменил тему. — А то, что вы говорили про трубы — оно может быть и правдой. Тунгусская Холод-Железопромышленная Компанияпродала в силу петербургского контракта четыреста тысяч пудов зимназа с высоким содержанием угля. Но с магистратами оно вечно торги, или кто там публичные заказы контролирует — нужно хорошенько подмазывать, к чиновникам подлизываться. Разве что те или иные домовладельцы или водопроводные компании сами начнут замену проводить. Хмм, варшавские трубы — и с чего вы все это взяли?
— Потому что все в стенах лопается, вода в кранах замерзает.
Господин Поченгло передвинул самовар и склонился над столом.
— Прошу прощения за вчерашний день, пан Бенедикт, дела. О чем вы хотели…
Я-оноскривилось.
— Не здесь, не сейчас.
Грохнуло. Это лопнуло молочно-белое стекло в двери, с такой яростью Козельцов ею треснул, выбегая из кафе. Горубский только поудобнее расселся на широкой софе и попросил принести ему водки.
— Зачем он вообще сюда приходил?
— Видимо, именно за этим.
Откусило шоколадный сухарик.
— И часто подобные истории случаются?
— Какие?
— Ополяченных русских.
Поченгло раскрыл свой серебряный портсигар, украшенный гербом тигра и соболя, угостил всех за столом; закурили; я-оно— тоже.
— Пан Бенедикт, будучи из Королевства, вы лишь одну правоту между поляками и русскими замечаете. — Он затянулся, закинул ногу за ногу, вздохнул. — Помню ваше изумление в Транссибе. Но вы живете в романтическом обмане! Думаете, будто поляки по божественному указанию сами не способны быть угнетателями и кровопийцами? А взять хотя бы здесь, в Сибири — инородцы прекрасно помнят польского пана, Яна Кржижановского [264] , который в семнадцатом веке так огнем и мечом тунгусов истреблял, управляя по наихудшим обычаям Лаща и Стадницкого [265] , что тем самым вызвал самый настоящий бунт местного населения в Охотске.
264
О сибирском Кржижановском XVII века сведений найти не удалось. Зато другие лица той же фамилии были ой как крутыми товарищами (см. в Сети, «Википедии») — Прим. перевод.
265
После поиска в Сети нашел наиболее подходящих кандидатов:
Самуэль Лащ. герба «Правдзиць» (1588 — 1649), известный авантюрист и забияка XVII века. Отличился в войнах с турками в 1621 г. (Хоцим) и в 1633 г., со шведами (1626), татарами, казаками (1637-38 гг.) и во время восстания Хмельницкого. 236 раз был осужден на изгнание (banicja), 37 раз осужден на бесславие (infamia). Слухи гласят, что судебными приговорами подшивал свой плащ. Он мог так поступить, поскольку, будучи прекрасным солдатом, долгие годы находился под исключительной юрисдикцией гетмана.
Станислав Стадницкий (убит в 1610 г.), которого называли «Ланцутским Дьяволом», до настоящего времени считается одним из величайших авантюристов в истории Польши; поначалу был заслуженным военным в чине ротмистра, принимал участие в походах Стефана Батория на Гданск и Москву. Оскорбленный тем, что его подвиги не были достаточно оценены, отправился в Венгрию, где в войсках императора Рудольфа II сражался против турок. Вернувшись в Малополыну (южная часть нынешней Польши), прославился нападениями на шляхетские дворы и городки и их грабежами.
Современный польский писатель Яцек Комуда посвятил Стадницкому один из своих историко-авантюрных романов — «Ланцутский Дьявол» (к сожалению, на русский или украинский языки он переведен не был, равно как и другие его книги, рассказывающие о жизни Речи Посполитой в XVII–XVIII веков, многие из них связаны и с Украиной) — Прим. перевод.