Леденцовые туфельки

Харрис Джоанн

— А ты сама где же? — спросила я у нее.

— Ой, себя я еще не доделала! Но скоро обязательно доделаю! — Она сказала это с таким воодушевлением, что я невольно улыбнулась. — Я сделаю куколку для каждого из нас. И непременно все закончу к Рождеству, и тогда все двери домика откроются, и состоится большой прием...

«Ах, — подумала я, — вот и цель проясняется».

Двадцатого декабря у Розетт день рождения. Мы никогда никакого праздника ей не устраивали. Время не слишком удачное — скоро Святки, а там и до воспоминаний о Ле-Лавёз рукой подать. Но Анук обязательно

каждый год напоминает мне, что надо бы устроить для Розетт настоящий день рождения, хотя сама Розетт, похоже, ничуть не огорчится, если ничего и не будет. Для нее пока все дни волшебные, и горстку пуговиц или кусочек мятой «серебряной» бумаги она воспринимает с тем же восторгом, что и самые изысканные игрушки.

— Мам, а мы не могли бы тоже устроить прием?

— Ох, Анук. Ты же знаешь, что нет.

— А почему нет? — упрямо продолжала она.

— Ну, понимаешь, сейчас у меня слишком много работы. И потом, если мы собираемся переезжать...

— Тогда тем более. И вот что я думаю. Нельзя просто так переехать и никому даже «до свидания» не сказать. Надо действительно устроить праздник по случаю Рождества и дня рождения Розетт. Для всех наших друзей. Потому что ты сама знаешь: как только мы переедем к Тьерри, все будет по-другому, и нам тогда придется делать все так, как захочет Тьерри, и...

— Ты несправедлива, Анук, — упрекнула я дочь.

— Но это ведь правда!

— Возможно, — согласилась я.

Рождественский праздник, думала я. Словно мне и без того мало хлопот. И к тому же сейчас самая горячая пора...

— А я тебе, конечно, помогу, — уговаривала меня Анук. — Я могу, например, написать приглашения, составить меню, развесить украшения и испечь какой-нибудь торт специально для Розетт. Шоколадно-апельсиновый. Ты же знаешь, как она его любит. Можно сделать ей тортик в виде обезьянки. А еще можно устроить веселый карнавал, и пусть все оденутся как разные звери и животные. А пить мы будем гранатовый сок... и коку... и, конечно, шоколад...

Я не выдержала и рассмеялась.

— Ты, я вижу, уже все обдумала?

Анук слегка надула губки.

— Ну... подумала немножко.

Я вздохнула.

«А собственно, почему бы и нет? Пожалуй, пора».

— Ладно, — сказала я. — Получишь ты свой праздник. Анук радостно взвизгнула:

— Вот здорово! Как ты думаешь, снег уже выпадет?

— Может, и выпадет.

— А могут гости прийти в карнавальных костюмах?

— Пожалуйста. Если захотят, то конечно.

— И мы сможем пригласить всех, кто нам нравится?

— Ну да.

— Даже Ру?

Мне следовало бы догадаться. Я заставила себя улыбнуться.

— Почему бы и нет? — сказала я. — Если он все еще будет в Париже.

Мы с Анук почти не разговаривали о Ру. Я даже не сказала ей, что его нанял Тьерри и он работает всего в каких-то двух кварталах от нас. Когда о чем-то просто не упоминаешь, это не считается ложью, и все же я уверена: если бы Анук знала...

Вчера вечером я снова разложила карты. Не знаю, почему я опять их вытащила из шкатулки. Они все еще хранят запах моей матери. Я теперь так редко делаю это... я уже и поверить почти не могу...

И

все же я вытащила карты, ловко перемешала их — это мастерство вырабатывается годами — и разложила по схеме «Древо Жизни»; этот вариант всегда предпочитала моя мать; фигуры на картах так и мелькают.

За стенами магазина не слышно ни завываний ветра, ни звона колокольчиков, но я все равно их слышу — легкий звон, как от камертона, и от этого звона у меня начинает ломить в висках, а по рукам пробегают мурашки.

Перевернем карты одну за другой.

Фигуры на них мне более чем знакомы.

Смерть. Любовники. Повешенный. Перемена.

Шут. Маг. Башня.

Я перемешиваю карты и пробую снова.

Любовники. Повешенный. Перемена. Смерть.

И снова выпадают те же карты, но в другом порядке, словно то, что преследует меня, слегка переменилось.

Маг. Башня. Шут.

У Шута рыжие волосы, и он играет на флейте. Он чем-то напоминает мне крысолова из Гаммельна — такая же шляпа с пером и пальто в заплатах, и смотрит он куда-то в небеса, не обращая внимания на то, что у него под ногами. Неужели он сам и открыл ту пропасть — ловушку для любого, кто бы за ним ни последовал? А может, это он сам собирается смело прыгнуть в бездну?

После этого я всю ночь почти не спала. Проклятый ветер и всякие дурацкие сновидения, словно сговорившись, постоянно будили меня, да и Розетт без конца просыпалась, и впервые за последние полгода мне совершенно не удавалось с ней договориться и снова ее уложить. Я промучилась целых три часа, но ничего не помогало — ни горячий шоколад в ее любимой чашке, ни ее любимая игрушка, ни ночничок в виде обезьянки, ни старенькое детское одеяльце (жуткая вещь цвета овсянки, которую она просто обожает), ни даже колыбельная моей матери.

Мне показалось, что Розетт скорее возбуждена, чем расстроена чем-то; она принималась ныть и хныкать, лишь увидев, что я собираюсь уходить, и, похоже, была очень довольна тем, что мы обе с ней бодрствуем почти всю ночь.

«Ребенок», — знаками сказала она.

— Уже ночь, Розетт. Давай-ка засыпай.

«Хочу посмотреть ребенка», — снова изобразила она на пальцах.

— Сейчас нельзя. Может быть, завтра сходим.

Снаружи ветер стучался в окно. В комнате на полу я заметила несколько мелких предметов — костяшка домино, карандаш, кусочек мела, две пластмассовые фигурки животных, сброшенные с каминной полки на пол.

— Пожалуйста, Розетт. Не сейчас. Ложись и засыпай, а завтра сходим.

В половине третьего мне наконец удалось ее уложить; я закрыла дверь между нашими спальнями и легла на свою просевшую кровать. Кровать не совсем двуспальная, но все же слишком широка для меня одной; она уже была весьма стара, когда мы сюда переехали, и все это время ее сломанные пружины скрежещут и стучат по ночам, не давая мне нормально спать. Но сегодня моя кровать устроила прямо-таки выступление оркестра, и уже часов в пять я сдалась окончательно: отказавшись от дальнейших попыток уснуть, спустилась вниз и решила сварить себе кофе.