Леди, будьте паинькой
Шрифт:
— Не знаю, что на меня нашло. Я так расстроилась… так разочаровалась в вас. Какое-то минутное умопомрачение.
Кенни стиснул челюсти и, не глядя на нее, бросил:
— Пощечину я еще мог бы простить, но разве в ней суть?
— Тогда в…
— Исчезните отсюда, да побыстрее. Сейчас я видеть вас не могу.
Эмма отчаянно старалась придумать, чем оправдаться, Но мозги, как видно, отказывались действовать.
— Ладно. Вы правы. Я понимаю. — Она попятилась к двери, несчастная и донельзя пристыженная. — Мне в самом деле ужасно жаль.
Темп
— Вы сожалеете вовсе не о том, но сами этого не понимаете. А теперь проваливайте ко всем чертям! И если хотите доложить Франческе о том, как бессердечно с вами обошлись, валяйте, я не стану возражать.
— Я ничего не собираюсь говорить Франческе.
Она снова направилась к выходу, но вдруг обернулась. Ей просто необходимо знать!
— Если вы прощаете меня за то, что я набросилась на вас, в чем же моя главная вина?
— Не верю, что вы настолько несообразительны.
Он ни на секунду не прерывал упражнений. И ничуть не вспотел! Мускулы ходили под кожей, как хорошо смазанные поршни.
— Очевидно, вы слишком высокого мнения обо мне. Так в чем же дело?
— Как насчет того печального обстоятельства, что женщина, которую я считал своим другом, уверена, будто я подлая, грязная тварь, готовая бросить своего ребенка?
— Мы познакомились только три дня назад! — вырвалось у Эммы. — Согласитесь, что у меня не было времени узнать вас как следует.
Он исподлобья бросил на нее взгляд, удивительным образом сочетающий удивление и возмущение.
— Вы достаточно хорошо знаете меня, чтобы сообразить, что на такое я не способен.
Он тяжело дышал, но скорее от гнева, чем от физического напряжения.
— Но, Кенни, ваша мачеха так молода! Ей, по-моему, и тридцати нет. Мне в голову не пришло…
— Ничего не желаю больше слышать! Еще раз повторяю: убирайтесь, да поскорее! Я обещал Шелби, что привезу вас к ней на ужин, и сдержу слово, хотя совершенно не желаю находиться в вашем обществе. Считайте, что нашей дружбе конец.
До этой минуты Эмма не сознавала, что их отношения можно назвать дружбой, но сейчас ее охватило чувство горькой потери. Словно она лишилась чего-то бесконечно дорогого.
Глава 10
Вечером, по дороге в дом отца, Кенни был безукоризненно вежлив, не подшучивал над ней, не пытался поддеть, ни разу не покритиковал. Очевидно, она все-таки задела его за живое. Но откуда ей было знать, что чувство чести настолько важно для человека, совсем недавно выдававшего себя за жиголо?
Она так углубилась в невеселые мысли, что очнулась, только когда машина свернула на извилистую подъездную аллею, разрезавшую идеально ухоженные газоны. Впереди показалось огромное здание в мавританском стиле, из розового песчаника с причудливыми трубами. Подъехав ближе, она заметила, что в доме арочные окна, а покрыт он черепицей. Огромный мозаичный фонтан у парадного крыльца придавал строению вид дворца халифа из сказок «Тысячи и одной ночи».
— Моя мать хотела чего-то необыкновенного, — учтиво заметил Кенни, выключая двигатель. Эмма ожидала услышать банальную остроту насчет султана и его гарема, но Кенни не произнес больше ни слова.
Едва она вышла из машины, как вечерний холодок пробрался под ярко-желтое креповое платье, которое Эмма выбрала для сегодняшнего вечера. Ткань была усеяна алыми маками, а рукава три четверти прикрывали татуировку.
«Беддингтон одобрил бы мой туалет», — мрачно подумала она. Но Эмма просто не могла оскорбить семью Кенни, появившись в более легкомысленном виде. Кроме того, соглядатая герцога вряд ли пустят в частное владение.
Настроение Эммы окончательно испортилось при воспоминании о том, что день снова прошел впустую и она ничем не сумела запятнать свое честное имя.
Они направились к резным, окованным медью дверям. Дом показался Эмме впечатляющим и экзотичным, но не слишком уютным, и она невольно сравнивала его с приветливым ранчо Кенни. Интересно, каково было ему расти здесь, играя роль маленького султана, и терпеть обожание матери и безразличие отца?
Кенни пропустил ее вперед, и Эмма оказалась в выложенном изразцами холле, обставленном в стиле загородного английского поместья. На высоком столе красовалась парочка фарфоровых дрезденских статуэток, стены украшали английские пейзажи. Общее впечатление было довольно приятным, хотя убранство странно контрастировало с восточной архитектурой дома.
Сверху сбежала Тори, одетая в зеленовато-желтое платье-кафтан, поверх которого была натянута черная футболка.
— Добро пожаловать в Марракенг-на-Эйвоне, леди Эмма, — приветствовала она, чмокнув Кенни в щеку. — Привет, братец. Молодожены уже ждут на террасе. Сегодня мы ужинаем на свежем воздухе.
— Повезло.
Эмма проследовала за Кенни и Тори через гостиную с высокими потолками, уставленную мебелью восемнадцатого века, со стенами, обтянутыми индийским набивным коленкором, увешанными фотографиями в серебряных рамках и гравюрами со сценами охоты. Резные двери с мозаичными инкрустациями вели на тенистую террасу с узорным полом из красного кирпича и бордюром из голубых и розовых изразцов. Банкетки с изогнутыми подлокотниками были встроены в гладко оштукатуренные стены и завалены подушками в цветастых наволочках. Большой стол с кафельной столешницей и медной лампой в центре был накрыт к ужину. На дальнем конце стоял детский манеж, в котором барахтался темноволосый малыш. Увидев Кенни, он весело замахал ручонками и приветственно загукал.
— Здорово, сынок!
Эмма без всяких пояснений поняла, что перед ней отец Кенни — настолько они были похожи, — все еще красивый и моложавый, но черты лица грубее, а густые волосы прошиты сединой. Чересчур радушное приветствие и слишком широкая улыбка говорили о неуверенности в себе. Он выступил вперед, чтобы обнять сына, и Эмма заметила, как непроизвольно напрягся Кенни. Хотя он не уклонился от объятий, но никак не отреагировал на ласку.
Яснее ясного, что Кенни не простил родителю былого равнодушия.