Леди-призрак
Шрифт:
Перед глазами Хендерсона мелькали действующие лица, и только. Этот сон, эта странная шутка, или что это было на самом деле, продолжалось.
Это уже превращалось в комедию. Если не для него, то, во всяком случае, для остальных. Вновь вошедший бросил взгляд на детектива, который что-то записывал. Он скрестил большой и указательный пальцы, как в старой рекламе тоника для волос.
— Нет, нет, прошу прощения, шельтмены. Мое имя пишется с «Д», только «Д» не мое.
— Тогда какой в этом «Д» смысл? — спросил один из них у своего соседа.
— Меня не волнует, как именно оно пишется, — сказал Берджесс. — Вот что я хочу знать: вы обслуживаете столик номер двадцать четыре?
— Все столики в этом зале, от десятого и до двадцать восьмого, мои.
— Вы вчера обслуживали этого человека за двадцать четвертым столиком?
Он будто бы вел светскую беседу.
— Ну да, конечно! — просиял он. — Добрый вечер! Как вы поживаете? Вы скоро прийти к нам опять, я надеюсь!
Очевидно, он не догадывался, что перед ним полицейские.
— Не придет, — жестко сказал Берджесс. Он хлопнул ладонью по столу, чтобы прервать поток любезностей. — Сколько человек сидело за столом, когда вы его обслуживали?
Официант казался озадаченным, как человек, который хочет сделать как лучше, но не может взять в толк, чего от него хотят.
— Он, — сказал он. — Он, и не один польше.
— И никакой леди?
— Никакой леди. Какой леди? — И он добавил с невинным видом: — А что? Он потерять какую-то леди?
Послышался стон. Хендерсон приоткрыл рот и судорожно вздохнул, словно ему причинили невыносимую боль.
— Именно.
— Вот-вот, именно что потерял, — подхватил один из них.
Официант понял, что попал в точку, застенчиво поморгал, но так, очевидно, и не понял, чем так угодил им.
Хендерсон заговорил каким-то жалким, потерянным голосом:
— Вы отодвинули для нее стул. Вы открыли меню и положили перед ней. — Он постучал пальцами по своему лбу. — Я видел, как вы это делали. Но нет — выходит, вы ее не видели.
Официант принялся уговаривать его с восточноевропейским дружелюбием и бурной жестикуляцией, без малейшей враждебности.
— Я отодвигаю стул, да, когда для этого стула есть леди. Но если леди нет, зачем я буду двигать стул? Вы думаете, я буду двигать стул, чтобы на нем сидел воздух? Если нет лица, вы думаете, я открою меню и положу перед ним?
Берджесс сказал:
— Вы разговариваете с нами, а не с ним. Он арестован.
Не умолкая ни на секунду, официант продолжал, только повернув голову в другую сторону:
— Он оставил чаевые за полтора человека. Разве с ним могла быть леди? Вы думать, что я буду с ним любезен сегодня, если вчера он был здесь вдвоем и оставил чаевых только за одного с половиной? — Его славянские глаза горели. Он вспыхнул при одной мысли об этом. — Вы думать, я забываю в спешке? Я все помню две недели. Ха! Вы думать, я стану его приглашать заходить почаще? Ха! — Он воинственно фыркнул.
— Сколько это — за одного с половиной? — спросил Берджесс с шутливым любопытством.
— За одного — тридцать центов. За двоих — шестьдесят центов. Он давать мне сорок пять центов, это чаевые за полтора человека.
— А вам не могли дать сорок пять центов за двоих?
— Никогда! — возмущенно выдохнул он. — Если мне так дают, я делаю так. — Он взял со стола воображаемый поднос, едва касаясь его пальцами, словно какой-то заразы. Он зловеще уставился на воображаемого клиента, выбрав Хендерсона. Он смотрел на него долго, пока тот не вздрогнул. Потом его пухлая нижняя губа оттопырилась, он попытался изобразить кривую насмешливую ухмылку. — Я говорю: «Спасибо, сор. Очень, очень большое спасибо. Вы уверены, что это вам по карману?» И если с ним дама, он чувствовать себя стыдно и давать больше.
— Еще бы, — согласился Берджесс. Он повернулся к Хендерсону: — Сколько, вы говорите, вы оставили?
Ответ Хендерсона был еле слышен:
— Как он сказал. Сорок пять центов.
— Вот еще что, — сказал Берджесс. — Чтобы довести дело до конца. Я бы хотел видеть счет за этот обед. Вы их храните?
— Счета у управляющего. Спросите у него.
Лицо официанта было исполнено достоинства, словно он был твердо уверен, что правда восторжествует.
Хендерсон неожиданно выпрямился, его безразличие куда-то исчезло.
Управляющий сам принес счета. Они были собраны в пачки и хранились в маленьких закрытых папках, по одной на каждый день, видимо чтобы упростить ежемесячный баланс. Они без труда нашли нужный счет. Он гласил: «Стол 24. Официант 3. Табльдот — 2,25». Внизу стоял бледно-красный овальный штамп: «Оплачено — 20 мая».
В папке за этот день лежали еще два счета, с двадцать четвертого стола. Один — «1 чай — 0,75», это днем, до обеда, и другой счет за обед на четверых, эти люди пришли поздно вечером, перед самым закрытием.
Им пришлось помочь Хендерсону дойти до машины. Он шел в каком-то оцепенении. Ноги плохо слушались его. И вновь, как во сне, скользили мимо нереальные, похожие на силуэты, дома и улицы.
Вдруг он не выдержал:
— Они лгут, они убивают меня, все вместе. Что я только им сделал?
— Знаете, что мне все это напоминает? — сказал один из полицейских, ни к кому не обращаясь. — Такие картинки, которые на экране растворяются прямо у вас на глазах. Бердж, вы когда-нибудь видели их?
Хендерсон непроизвольно вздрогнул и опустил голову.
Представление было в полном разгаре, и в маленький, заставленный кабинет доносились приглушенные звуки музыки, смех, иногда аплодисменты.
Управляющий сидел у телефона. Дела шли хорошо, и он старался произвести приятное впечатление, посасывая сигару и откинувшись назад во вращающемся кресле.
— Нет никакого сомнения, что было оплачено два места, — вежливо говорил управляющий. — Но я могу сказать вам, что рядом с ним никто не сидел. — Он неожиданно замолчал и озабоченно сказал: — Ему сейчас станет плохо. Пожалуйста, уведите его скорей, я не хочу никакой суеты во время представления.