Ледовое небо. К югу от линии
Шрифт:
Подъем воды начался — не поздно, не рано — шестого мая, а первую подвижку наблюдали только в начале июня. Горизонт вешних вод поднялся к этому времени уже на двенадцать метров. Но лед далеко не пошел. Замер, словно собираясь с силами. За первой короткой подвижкой последовала другая, потом еще одна — мощная, когда, казалось, Енисей окончательно взломает и вынесет и океан разбитые ледяные оковы.
Караваны судов терпеливо дожидались у кромки припая всего в каких-нибудь восьми милях, но к Дудинке было не подойти. В порту же скоплялись предназначенные к отправке грузы: руда для Мончегорска, слитки анодной меди, чистый, как зеркало, «никель-ноль».
Река, в десяти
В Заливе и в Дудинке с нетерпением ждали открытия навигации, а на Талой уже вовсю шныряли катера и моторки. За шумовой завесой громоздящихся друг на друга геометрически правильных льдин едва ли можно было расслышать зябкий шорох иссушенной за зиму жестяной осоки, чавканье раздавшихся мочажин, вздохи набухшего белого моха. Но именно там шла незаметная целительная работа и день ото дня светлела взбудораженная вода.
Первые лодки выскочили на струю, когда Талая только-только пришла в себя. Пробовала силы, неумеренно играла норовистыми, перехлестывающими — стоило лишь подставить борт — гребешками.
Рыболовам большого заполярного города, наскучившим пробавляться подледным блеснением, не терпелось порезвиться на открытой воде. У каждого было свое облюбованное местечко, укромный уголок, память о котором скрашивала однообразие зимних дней.
Слух о том, что таймень хватает блесну, молниеносно разнесся по заводам, научным институтам и прочим, так или иначе примыкавшим к комбинату учреждениям. Мужскую половину населения охватило нервное возбуждение. Едва наступило долгожданное субботнее утро, все, у кого только были лодки, устремились к причалу. На медном заводе и на прочих участках с непрерывным круглосуточным циклом, только и разговоров было, что про рыбу, а заводские социологи зафиксировали временное снижение производительности труда.
Треск моторов оглашал весь берег от железнодорожного моста до угольной насыпи, а синий дым растекался по галечным мысам. Моторки шли, как рыба в косяке. Но понемногу русло расширилось, и река вобрала в себя и эти лодки с их грохочущими, воняющими бензином моторами, и людей, оживленных, азартных, умеющих по-детски радоваться простым и вечным проявлениям жизни.
И вновь одиночество повисло меж высоких яров, утыканных кривыми тонюсенькими деревьями, за которыми смутно темнели матерые стволы, отвоевавшие себе место почти на самой границе безлесной тундры. Все непривычные шумы потонули в изначальной тишине, растворились в настороженном и мудром молчании. Север, окружающий заполярный город, еще способен был каждому дать уединенное место — естественный и бесценный дар, которого лишены горожане, живущие на материке, о котором едва ли узнают их быстро растущие дети.
Рисковая это была затея — рыбалить на неустоявшейся воде, когда по протокам встречались заломы, а на отдельных перекатах даже рыба шла чуть ли не боком. Но в этом риске едва ли не главная прелесть таилась.
Север приманивает к себе людей определенного склада: покорителей, первопроходцев, а потом мнет их, как первозданную глину, приспосабливая под свою мерку. Постепенно и выковывается характерный психологический тип, для которого особая притягательность заключается и противоборстве, как принято говорить, с природой. От сидения в прокуренных кабинетах да ежевечерних бдений у телевизора эта почти атавистическая жажда сама собой притупляется, но не исчезает совсем. И если только предоставляется удобный случай, коренной полярник всегда рад тряхнуть стариной.
Начальнику поискового горно-металлургического цехи Андрею Петровичу Мечову такой случай как раз и представился. С помощью слесарей, которым была обещана бутылка редкостного армянского — в Заполярном городе вместо водки продавался только «питьевой спирт», — он загодя спустил лодку на воду. А потом все оставшиеся до выходного дни занимался блеснами, карабинами, леской и прочими упоительными причиндалами спиннингового промысла. Он лишь рассмеялся, когда начальник планового отдела Бузуев, с которым в урочный день столкнула его судьба, заикнулся насчет водокрутов во дальними валунами.
— Кто не рискует, тот в тюрьме не сидит, — отшутился Мечов, стремясь поскорее отделаться. — Да и свежей тайменины ой как охота, — он блаженно потянулся, почесал живот под колючим свитером грубой шерсти и решительна застегнул молнию штормовки. — Видишь? — махнул рукой в сторону причала, где возле сарайчиков с лодками дымились костры. — Сплошная фиеста…
— Ну, держи ухо востро, — предупредил сосед, затаив завистливый вздох. — В заводь, небось, пойдешь?
— Ну, — нетерпеливо мотнул головой Мечов и без лишних церемоний поспешил расстаться с разговорчивым сослуживцем, так некстати вынырнувшим из дверей булочном.
Купив теплую и влажную еще ржаную буханку, уложил ее в рюкзак, где рядом с укутанным в телогрейку термосом лежали консервы и фляга со спиртом, и заспешил под уклон, пританцовывая на ходу. Легко себя чувствовал, уверенно. Каждая жилка трепетала от бьющей через край нетерпеливой радости.
Все было заготовлено еще с вечера: безотказный спиннинг норвежский, подсачник, багор и даже пропитанный бензином обломок диатомового кирпича, чтобы без всяких хлопот запалить костерок.
Погода, тоже, можно сказать, баловала, пророчила удачу. С юга задувал несильный устойчивый ветер, очистившееся небо приветливо лучилось студеной голубизной. Дымилось на солнце, как сжиженный газ в дьюаре.
Сложив вещи в свою видавшие виды дюралевую «Казанку», Мечов отомкнул замок, бережно завернутый в промасленный полиэтиленовый мешочек, и вынес из железной конурки мотор. С «Вихрем» в одной руке и запасной канистрой — в другой, косолапо затрусил по дощатому пирсу, мокрому и затоптанному сотнями таких же, как у него, резиновых сапог.
Когда мотор вдоволь прочихался и, после долгих усилий взял нужную устойчивую ноту, Андрей Петрович описал широкую дугу и, махнув рукой приятелям, которые еще возились на берегу, дал полный газ. Ощущая как днище бьется о враз отвердевшую воду, чуточку убавил скорость и прямиком нацелился на белый бакен.
С безотчетной грустью, навеянной небом и пасмурной водой, подумал о том, как мал, в сущности, заполярный город, самовластно внедрившийся в заповедные просторы, где человек всегда был лишь случайным кочевником, перегонявшим оленьи стада от гор к океану и от океана к горам.
Промелькнули мосты и провисающие над рекой фарфоровые бусы электропередачи, сваи причалов, краны, уродливые, потемневшие от снега бревенчатые стены складских помещений с глубокими, как амбразуры, незрячими оконцами. Остались позади пирамиды железных бочек, свалки ржавого металлолома, и с резкой неожиданностью первозданный неприветливый берег — близко, чуть не рукой достать — открылся.