Ледовое небо. К югу от линии
Шрифт:
Не узнать уже никогда, что когтили цепкие корни под моховым слоем, чьи кости высасывали. Давным-давно осыпались те венчики, отмерли в скудном торфу те ненасытные корни.
— Правда, красиво? — устроившаяся напротив девица наклонилась к Лосеву. (Сняв пальто, она осталась в олимпийском костюме).
— Красиво, — он отвел взгляд от празднично белых, сплошь покрытых цветами кочек. Цепь ассоциаций, которая привычно развертывалась в мозгу, оборвалась. Он так и не додумал чего-то очень важного, обещавшего дать ключ к теме, которую собирался поднять.
— А, собственно, что здесь красивого? — спросил он, обращаясь скорее к себе, нежели к ней. — Скупо, приглушенно, необоримо… Да, видимо, в затаенности, в подспудной, так сказать, мощи есть и своеобразная трогательная прелесть.
— Это еще что! — по-своему, без подтекста, поняла Лосева жизнерадостная спутница. — Видели бы вы, что творится здесь летом! А осенью! — она всплеснула руками. — Весь город в тундре! Грибы, ну, выше деревьев!
— В самом деле? — Лосев иронически улыбнулся. — Так уж и выше?
— Не верите? — она пришла в совершенный восторг. — На материке никто сразу не верит, — залилась счастливым смехом. — Чудаки! Глядите, вон, как березки стелются, — приникла к окну, расплющив о стекло вздернутый носик. — Видите?
— Вижу, — Лосев сидел лицом к движению и успел разглядеть голый еще пресмыкающийся кустарник.
— К самой земле, в мох, можно сказать, врастают. А грибы… Что? — она чуть было не высунула язык, но вовремя удержалась. — Они, напротив, из моха вылезают, вверх, иначе им нельзя, — замолкла на мгновение, давая ему прочувствовать, и с торжеством подвела итог: — Вот и получается, что выше деревьев, над ветками. Сами увидите.
— Вряд ли я прогощу столь долго.
— Так осени ждать всего-ничего, — она пересчитала по пальцам, — июнь уже на исходе, это наша весна, — июль — лето, август — осень…
— А остальное — зима? — досказал он. — Что ж, возможно, я и дождусь осени… Как вас зовут?
— Люся. А вас?
— Герман Данилович.
— Очень приятно… А вы кто?
Прямой, по-детски обнаженный вопрос несколько смутил Лосева. Ответить на него однозначно, без уточняющих подробностей, показалось не просто. Назваться ученым, он был доктором наук и профессором, как-то не очень хотелось. Неизбежно следовавшее за этим перечисление титулов воздвигало преграду, уводило в сторону от непритязательной житейской беседы.
— Я приехал, чтобы написать статью для газеты, — несколько уклончиво ответил он и улыбнулся смущенно. — Хоть это и не совсем мое амплуа.
— Зачем же вы взялись? — удивилась Люся.
— Видите ли, я по специальности социолог и мой материал тоже будет с социологическим уклоном. Меня интересует социально-психологический климат большого производственного коллектива в условиях Крайнего Севера, принципы управления и все такое прочее.
— Для науки?
— И для науки. Но сначала я напишу газетный очерк.
— Журналистика — ваше хобби?
— Н-не уверен, — раздумывая над ответом, Лосев усмехнулся в усы. Точность и непосредственность ее вопросов определенно ему импонировали. — Скорее, оборотная сторона профессии… Но бог с ней, с профессией. Расскажите лучше, что вы делали на материке? Так, кажется, у вас говорят?
— В Москве была, в Ленинграде, в Киеве, — Люся участливо зажмурилась и покачала головой. — Где я только не была! Даже в Закарпатье.
— И все в один отпуск?
— Он у меня длинный-предлинный. На целую полярную ночь впечатлений. Девчонки заслушаются, — она стала подробно перечислять виденное, сопровождая доверчивым смехом. Преображение было мгновенным. Развитая, схватывающая все на лету, серьезная девушка уступила место восторженной провинциалочке. Она буквально засыпала Лосева перечнем восхитивших ее достопримечательностей. Но он не нашел в ее рассказе ни точных характеристик, ни зорко подмеченных подробностей. Сплошь общие места и стереотипные эмоции. Стало скучно.
Электричка несколько раз останавливалась, пережидая встречные поезда, и люди выходили поразмяться.
— Не хотите немного погулять? — предложил Герман Данилович, когда они, кажется надолго, застряли на очередном разъезде.
Он подал ей руку, помогая сойти с высокой ступеньки, жадно вдохнул пряный запах вечнозеленых, перезимовавших под снегом кожистых листьев.
— Что это? — спросил, отламывая неподатливый желтый прутик от ближайшего к полотну кустика. — Вроде багульник?
— Кассандра, — помяв листик, она поднесла его к носу. — Пахнет дурными предсказаниями, не так ли?
— Вам знаком миф о несчастной прорицательнице? — Лосев удивленно глянул на девушку, которая старательно вышагивала по рельсу, балансируя вытянутыми руками. Казалось, не было для нее в эту минуту более интересного занятия. Так и шла рядом, молчаливая, сосредоточенная. Но, когда, сбившись, ухватилась за его плечо и соскочила на полотно, как ни в чем ни бывало кивнула.
— Знаком, — ответила. — А я и на картах умею гадать. Хотите? — и, не дожидаясь ответа, промурлыкала: — «Как вдруг подбегает к нему человек, и ну шепелявить чего-то…»
— Высоцкий? — Лосев был рад случаю перебросить мосток между поколениями. — Вам нравится? — он приотстал, разглядывая поразивший его колосок, сотканный внутри из серебристого пуха. Вокруг их было видимо-невидимо.
Люся пожала плечами, удаляясь по стальной полосе.
Без этого дурацкого карминно-красного пальто она показалась ему интереснее: превосходно развитые формы, но стройная и с тонкой талией.
«Среднестатистическая сексапильность [2] , безошибочно рассчитанная на среднестатистического мужчину», — подумал Лосев, следя за тем, как ловко она развернулась и пошла обратно.
2
От англ. sex appeal — зов пола.
— А это у вас пушица, — выдернула из сомкнутого венчика шелковистую прядь и, дунув, пустила по ветру. — Наш одуванчик, — объяснила, — настоящие тут не растут.
— Вы все растения знаете?
— Все, — кивнула глубокомысленно, обозначив едва заметные ямочки, такие трогательные на круглом лице. — Их ведь у нас так мало.
— Это что? — спросил Лосев, увидев пробившийся меж шпал хвощ.
— Не притворяйтесь, — она погрозила пальцем. — Сами, небось, знаете. Он повсюду растет.
— Знаю, — признался он. — Шучу… Жаль, что я никогда не интересовался цветами.