Ледовое небо. К югу от линии
Шрифт:
Ее покорность граничила с безразличием. Что-то было с ней не в порядке.
— Ты сердишься на меня? — проникновенно спросил Мечов. — Не надо, родная, с каждым ведь может случиться.
— Ах, Андрей! — она обреченно взмахнула рукой. — Ничего ты не понимаешь.
— Тогда в чем дело? Чего ты так?
— Ладно, — досадливо отмахнулась она. — Потом поговорим, в более подходящей обстановке.
— Валь… — Андрей попытался что-то возразить, но она решительно затрясла головой, разметав золотые роскошные волосы, и, повесив сушиться снимок, увлекла его за собой.
— Здесь не место выяснять отношения.
Он попытался обнять ее, но она выскользнула, шепнув торопливо:
— Пойдем, милый, пойдем, а то неудобно уже…
В освещенном коридоре их встретили Мери и Вера Ивановна. Начался профессиональный разговор, с профессиональными шуточками, и было им уже негде поговорить с глазу на глаз.
Мечов решил, что она просто перенервничала, когда завелась дурацкая свистопляска с вертолетами и из уст в уста стали передаваться самые невероятные слухи. Нужно успокоиться, прийти в себя, и постепенно их жизнь, непростые их отношения войдут в прежнее русло.
Думая так, Андрей Петрович, был очень недалек от истины. Он лишь сознательно не принимал в расчет одной малости. Просто заставлял себя не вспоминать и не помнил поэтому о горьком осадке, который неизбежно остается после каждой размолвки и потаенно растет и уже как-то влияет на будущее. Любовь никогда не умирает сразу, ее сживают со света ежедневно и ежечасно.
Винить хоть в чем-нибудь Валентину он, конечно, не мог. Но внутренне отчуждался от нее, когда страдал и казнился за собственную вину. Всем существом противился этому непрошеному незаконному ощущению, потому что никогда ничего не обещал ей, ничем себя бесповоротно не связывал. Понимая, что логика человеческих отношений сильнее и шире формальной логики слов, он противился собственному чувству, по-детски жестоко бунтовал. И тогда, в Адлере, он неосознанно затеял именно такой бунт. И выстоял. С тех пор каждый раз что-нибудь добавлялось по капле. Быть может, с той лишь разницей, что в последнюю свою эскападу он вообще не думал о Вале, не брал ее в расчет. Не из душевной черствости. Просто в голове не укладывалось, что она будет страдать. Ведь там, у костра, он уже знал, что с ним ничего не случится.
ПЕРВАЯ БЕСЕДА
В гостинице Лосева ждали. Едва он назвал себя, как пожилая администраторша сама проводила его в двухкомнатный люкс. Судя по электрическому самовару и обеденному сервизу на шесть персон с соответствующим набором ножей и вилок, обосновались здесь обстоятельно и надолго. Повесив костюм и разложив по гардеробным полкам рубашки, твердые от вложенных внутрь картонок, Герман Данилович подошел к окну. Переставив с подоконника на телевизор вазочку, в которой сиротливо мокли иззябшие ветки багульника, раскрыл неподатливые рамы.
Прохладный тугой ветерок, подхватив занавеску, закружился по комнате, навеки пропитавшейся затхлым табачным запахом.
Внизу четко очерченным кругом лежала голая клумба с обтесанным монолитом, а за нею, словно по линейке проложенный, Главный проспект. Он начинался прямо со ступеней выстроенной амфитеатром гостиницы и уходил в туманную даль. Недаром Заполярный город считался одним из самых протяженных в мире. Зато любой, даже самый отдаленный квартал отстоял от проспекта метров на триста, не более. Ближние здания с магазинами, ресторанами и кино, возведенные на скальном основании, показались Лосеву, успевшему наглядеться на свайные опоры, особенно массивными и потому надежными, незыблемыми. Облицованные шершавым камнем, они выглядели в сущности обычными городскими строениями, отнюдь не бастионами цивилизации на краю гиперборейской ойкумены. Но в обыденности и проявлялось полностью победное величие замысла. Даже в лютую полярную ночь человек мог чувствовать себя дома на этой широкой улице, застроенной без особых выдумок, но со столичным размахом.
В смежной комнате зазвонил телефон. В полной уверенности, что звонят кому-то из бывших жильцов, Лосев снял трубку.
— Герман Данилович? — прозвучал приветливый, чуточку вкрадчивый бас. — С вами Кусов говорит, из городского комитета. Добро пожаловать в наши края. Как долетели, Герман Данилович?
— Самым благополучным образом, — Лосев сделал выжидательную паузу.
— Не очень устали?
— Помилуйте, с чего?
— Вы уж простите, что так получилось. Мы, признаться, вас почему-то вчера ожидали. К тому же тут небольшое ЧП случилось, и товарищ Логинов был вынужден заняться лично. В суматохе, знаете ли…
— Пожалуйста, не беспокойтесь. А что за ЧП?
— Пустяковое дело, — сразу же дал задний ход Кусов. — Совершенно не для печати. Мы тут для вас материал подготовили. Настоящий, масштабный.
— Напрасно беспокоились, — Лосев непроизвольно поморщился. — Я пока и сам не знаю, что мне может понадобиться. Сначала освоиться надо, оглядеться.
— Конечно, конечно, — голос в потрескивающей мембране благодушно потеплел. — Предоставим вам такую возможность непременно. На сегодня у вас какие планы?
— Ничего определенного.
— Тогда, может быть, встретимся? Побеседуем предварительно?
— Буду только благодарен.
— Вот и лады. Сейчас подошлю за вами машину.
Горком, судя по всему, лишь недавно въехал в новое помещение. Внутри продолжались отделочные работы. Пахло сырой штукатуркой, карбидом. Забрызганную известкой парадную лестницу загораживали грубо сколоченные козлы. По пустым коридорам гулко разносились шутки и смех мастеров. Лишь на втором этаже, куда шофер провел корреспондента по угловой лестнице, стояла относительная тишина. На свежевыкрашенной стене висели портреты в золотых рамках, отциклеванный, но еще не натертый паркет покрывала малиновая ковровая дорожка. Ни табличек, ни номеров на дверях пока не значилось.
Петр Савельевич Кусов оказался человеком весьма пожилым, с нездоровыми мешками под глазами и лихорадочно румяными в склеротических жилках щеками. Бегло глянув на командировочное удостоверение, передал ого для регистрации секретарю и придвинул к столу кресло поудобнее.
— Присаживайтесь, — пригласил, церемонно склонив голову. — Для начала ознакомлю с одним документом, — вынул из папки заранее приготовленные бумаги и без всякого предуведомления начал читать, многозначительно акцентируя отдельные фразы.
Лосев вскоре догадался, что это была речь, которую произнес на торжественном митинге видный работник Совмина, посетивший комбинат в конце прошлого года. В ней должным образом отмечались успехи заполярного гиганта, героизм и самоотверженность рядовых тружеников и руководителей. Перечисляя фамилии, то бегло, то с расстановкой, Кусов даже легонько всхлипнул, когда назвал себя и, залившись краской, поспешно скомкал оставшуюся часть речи.
Закинув ногу на ногу и сцепив на колене пальцы, Герман Данилович едва удерживался от резкого замечания. Речь, которую его вынудили прослушать, безусловно содержала интересные для него идеи. Была она яркой, взволнованной и, вместе с тем, глубоко аргументированной. Можно было бы от души поблагодарить Петра Савельевича, если бы тот ознакомил его с подобным документом в более деликатной форме. Но это демонстративное прочтение, как бы закрывавшее раз и навсегда возможность любой дискуссии, показалось столь несвоевременным и неуместным, что Лосев почувствовал себя уязвленным. Такого, признаться, он никак не ожидал. Было смешно и стыдно.