Ледяное сердце не болит
Шрифт:
– А телефон его, – добавил Полуянов, – теперь не отвечает либо недоступен.
Опер, казалось, слушал его вполуха, но Дима готов был поклясться: на деле он не упускает ни единого факта.
Когда они уже поднимались по эскалатору наверх, Савельев спросил, чуть ли не задушевно, едва ли не впервые назвав журналиста по имени:
– Скажи мне, Дима: могла твоя девушка жить двойной жизнью? Встречаться с кем-то параллельно с тобой?
Полуянов немедленно отрицательно мотнул головой, но опер остановил его:
– Подумай сначала.
– Да тут и думать нечего! Надежда –
– Ну, ясно, – вздохнул Савельев: то ли дурачком прекраснодушным Диму посчитал, то ли, наоборот, позавидовал, что тому удивительная дивчина досталась.
Они вышли из метро.
– Ну, давай показывай, – молвил опер, – какими путями твоя герлфренд на работу ходила.
– Сюда, – махнул рукой в сторону Солянки Дима, – а потом вверх и налево в переулок.
– По какой стороне улицы обычно ходила?
– А черт его знает, – пожал плечами журналист.
– Ладно. Я иду по левой, ты – по правой. Идем не спеша. Внимательно смотрим под ноги и по сторонам.
А когда они повернули в переулок, ведущий к библиотеке, Дима издалека заметил черное пятно на подоконнике только что отреставрированного особнячка.
Предчувствуя что-то, с сильно забившимся сердцем Полуянов бросился к нему. Интуиция его не обманула: на подоконнике лежала почти новая женская кожаная перчатка. Он сразу узнал ее, потому что сам покупал перед зимой, в прошлом ноябре, в ЦУМе: черная, лайковая, размер восемь с половиной.
На Надиной ручке она сидела как влитая.
Похититель явился, наверно, часа через три, когда Надя уже не ощущала ни рук своих связанных, ни ног, а ее мочевой пузырь, казалось, вот-вот разорвется. Еще чувствовалось, что под глазом наливался синяк и болела скула от побоев похитителя. А он явился, надменный, как хозяин, в той же куртке с капюшоном и той же детской маске. Спросил с порога:
– Сцать будешь?
Надя отчаянно закивала головой. А из чего ей было теперь выбирать? Только между покорностью или еще большим унижением.
Мужик подошел к кровати. Развязал ей ноги. Потом руки. Сказал грозно:
– Тихо сидеть!
Ногой выдвинул из-под кровати эмалированный таз. На табуретку положил мини-рулончик туалетной бумаги.
Ухмыльнулся:
– Прошу!
Надя сидела на кровати, разминала дико затекшие руки и ноги. Отчаянно показала руками, промычала: выйди, мол, или отвернись! Рта он ей так и не распечатал, тот еще раз ухмыльнулся – вообще он производил впечатление заторможенного, чуть ли не умственно отсталого. Сказал:
– Еды сегодня больше не получишь. Пайку ты сама разлила. Завязывать тебя не буду, если рыпаться не станешь. Будешь хорошо себя вести?!
Надя быстро-быстро закивала (недолго же длилось ее сопротивление!).
– А нет, по хлебалу получишь! А завтра, если будешь паинькой, рот развяжу. А сегодни представление будет. Но ты в нем пока участия не принимаешь. Сегодни у тебя заезд. Смотреть тоже не будешь. Тока слушать. Будешь слушать и тихо-тихо сидеть, как мышка. Конфету получишь. А не то опять завяжу. Давай сцы и располагайся. Ты здесь
Мужик вышел и закрыл за собой дверь.
Боже, какое счастье: размять затекшие руки и ноги, сделать несколько шагов по полу!.. Надя поставила ночную вазу так, чтобы кровать худо-бедно загораживала ее от двери с глазком… Легко решить: сопротивляться похитителю, быть твердой, когда организм со своей низменной физиологией настаивает то на одном, то на другом!..
При свете редких фонарей Дима рассмотрел находку. Сомнений не было: перчатка принадлежала Наде. Она была слегка испачкана в грязи. Видать, кто-то сердобольный поднял ее с тротуара и положил на подоконник – в ожидании хозяина. Но хозяин, вернее, хозяйка за целый день за перчаткой не вернулась.
С противоположной стороны переулка подошел Савельев.
– Это ее перчатка, – заслышав его шаги, не оборачиваясь, сказал Полуянов.
Майор присвистнул.
– Дуракам везет. – И счел нужным пояснить: – Это я тебя имею в виду.
Да уж, умные у нас в ментовских кабинетах сидят, – парировал журналист, – и заявления от граждан отфутболивают.
На секунду устыдился за сказанное: все-таки он несправедлив, Савельев помогает ему. И, между прочим, в свое свободное время, хотя никто его не заставляет. И никакого навара ему эта вечерняя поездка с Полуяновым не сулит. Однако опер никак не отреагировал на выпад журналиста. Сказал, по-райкински коверкая последнее слово:
– Давай-ка посмотрим здесь тщательней.
– А что мы тут можем найти? – огрызнулся (наверное, совершенно напрасно) Дима. – Прощальную записку?
– Твой объект – тротуар ближе к дому, – снова не обратил внимания на полуяновскую выходку опер. – По пятнадцать шагов в обе стороны от находки. А я осмотрю остальную часть тротуара и дороги.
…Огромное количество мусора валяется на столичных тротуарах и мостовых – если внимательно к ним присматриваться. За двадцать минут осмотра Дима обнаружил несколько оберток от шоколадных батончиков разных мастей, три пустые пластиковые бутылки различной емкости, две смятые банки из-под пива и колы, монеты достоинством пятьдесят и десять копеек, а также одну украинскую гривну.
Улов майора оказался аналогичным – бутылки, фантики, банки. Плюс вырванная с мясом сверкающая золотом пуговица от форменной шинели. Пуговицу Савельев поместил в маленький полиэтиленовый пакетик, а затем в карман.
– Замечательная версия, – иронически прокомментировал действия опера журналист, – ее похитили твои же коллеги, менты. Какой-нибудь сержант Крышкин и младший сержант Кубышкин.
Да не дай бог. Типун тебе на язык, – серьезно ответствовал майор. – Ведь младший милицейский состав – это тонтон-макуты 7 настоящие.
7
Тонтон-макуты – бродячие колдуны вуду, превращающие людей в зомби. Так называли тайную полицию при режиме гаитянского диктатора Дювалье.