Ледяной ветер азарта
Шрифт:
– Понятно, – кивнул Белоконь. – А теперь, Павел Федорович, поскольку человек вы знающий, скажите мне, как Вера Жмакина относится к Виктору Горецкому?
– Вот это вопросик! Слышь, Михалыч, как рубит мужик? В самую точку. Втюрилась Верка в Горецкого, а за что, не пойму. Хотя догадаться можно. Витька работает на укладке, деньгу лопатой гребет, совковой, между прочим, лопатой. Вот ей и обидно, что такие средства без присмотра остаются. Она за каждый гривенник башкой своей кудлатой рискует, а он червонцами швыряется. И правильно делает. Подыхать не обидно будет. Горецкий, между прочим, и есть та причина, по которой муж и жена Жмакины разошлись в прошлом году как в море корабли. Верно, Михалыч? Дело в том, что эта
– А Большаков? Что он за человек?
– Ничего парень, правда, не из нашей компании. Это Михалыч про него все знает. А вот как разбился – это уж вы, товарищ дорогой, расскажите нам. Сам сорвался или помог кто – на данный момент одному богу известно, да и то понаслышке.
– Скромничаете, Павел Федорович, – протянул Белоконь. – Не только богу, но и вам известно, что столкнуть Большакова с обрыва мог только Горецкий. Значит, и выбор у нас будет маленько поуже – или сам сорвался, или Горецкий столкнул. Верно?
– Чужая душа потемки, – неопределенно протянул Ягунов. – Сколько ни гадай, все равно впросак попадешь.
– Ну что ж, спасибо за честный ответ. Так и запишем.
– Это какой такой ответ я дал?
– А вы, Павел Федорович, сказали, что Горецкий запросто мог на такое решиться.
– Не говорил, – Ягунов часто заморгал глазами, стараясь, чтобы взгляд его был ясным и твердым.
– Хорошо. Слов этих заносить в протокол не стану. Но для себя буду знать, что Павел Федорович Ягунов не исключает того, что Горецкий мог столкнуть Большакова с обрыва, то есть мог пойти на попытку убийства. На этом пока закончим. Я слышал, что после драки Большаков доставил Горецкого в милицию. Так?
– Истинная правда!
– И больше никому в голову не пришло это сделать? И вам тоже, Павел Федорович?
– Как мы все горазды людей к ответу призывать! – воскликнул Ягунов. – Вот я, к примеру, не требую, чтоб вы со мной в ночную смену мерзлые железки одна к одной привинчивали! Не прошу, чтоб подменяли меня, когда с ног валюсь! Или вы в водолазной бригаде вкалываете? Над сварщиками шефство взяли? А? Нет, погодите! И ты, Михалыч, носом не верти, воздух здесь еще хороший. Так вот вопрос: работаю я у черта на куличках? Работаю. В начальство временно исполняющее выбился, дело свое знаю. Не всем нравлюсь? Да! Согласен. А это что, входит в мои обязанности – всем нравиться? Тут уж пусть Анюта Югалдина промышляет, она нравится всем. Мне деньги за другое платят. А что бывает с тем, кто всем подряд нравиться начинает, не мне вам говорить. Вы здесь как раз потому, что кое-кто слишком многим нравится! Вот! Так что давайте каждый будем заниматься своими делами.
– С удовольствием. Как Горецкий относился к Большакову?
– Побаивался. Остерегался. Силу чуял. Никому Витька спуску не давал, а вот Андрея Большакова стороной обходил. Оно и правильно, Витька малость послабее будет. Гонору в нем – нам на всех хватит, а что до силы...
– Что делал Горецкий, когда в магазин вошел Большаков?
– Пиво пил. Ребята вокруг Елохина возились, из того кровища как из пожарной кишки хлестала... Горецкий и говорит, не скоро, говорит, мне теперь пивком душу потешить доведется и поэтому, мол, грех недопитое оставлять. Потом, говорит, об этой кружке долгие годы жалеть буду. И тут заходит Большаков. Горецкий посмотрел на него сквозь кружку, допил, спокойненько этак отставил ее. Бери, говорит, меня, я вся твоя – это Большакову. Тот желваками поворочал, но промолчал. Подошел к Елохину... А надо сказать, что Лешка – первый его дружок. Так вот, Большаков спрашивает у Горецкого: твоя, дескать, работа? Моя – отвечает тот. А что отвечать – двадцать свидетелей, всех не напоишь, чтоб молчали. И увел Большаков Витьку.
– Горецкий сопротивлялся?
– Что он, дурак? Поздно сопротивляться.
– Значит, потасовки между Большаковым и Горецким не было?
– Нет. Твердо говорю – не было. И не потому, что Горецкий – мой кореш, а потому, что правда это святая. Факт. У кого угодно спросите, все подтвердят.
– У меня больше вопросов нет, Павел Федорович. Вот протокол, прочтите, и, если во всем согласны, подписать требуется.
– Отчего ж не прочитать, коли хороший человек просит! Очень даже интересно, как мои слова в письменном виде выглядят... Так, это вы очень верно подметили насчет моих необоснованных претензий на дом... А я что? Я ничего. Как суд решил, так и есть. Суд, он наш, народный. Хм, а какое отношение к делу имеют мои слова о Панюшкине? Говорить-то я говорил, что он меня в должности не поднимает, но это так, чтоб разговор как-то начать.
– Вы что, Павел Федорович, побаиваетесь Панюшкина?
– Толыса? Это я боюсь Толыса? Слышь, Михалыч, какие вопросы задает товарищ следователь? Послушайте, а между нами, под кого вы яму роете – под Горецкого или Панюшкина? А? Стоп! Не надо отвечать. Я вижу, как у вас в глазах будто табло вспыхнуло: «Вопросы задаю я!» Угадал? На это, товарищ следователь, отвечу вам так... Вы сюда приехали не только задавать вопросы, но и отвечать на них. Мысль мою понимаете? Так что, когда соберете все бумажки в свой портфелик, не забудьте рассказать, что произошло в ту ночь. Всего вам хорошего. Желаю успеха. Пока, Михалыч!
Ягунов долго надевал шапку, старательно застегивал пуговицы, шарил по карманам и, уже собравшись выйти, вдруг живо обернулся:
– А хотите скажу, кто виноват? Толыс! – прошептал он страстно. – Распустил людей! А людей надо – во! – И Ягунов потряс тощим, жилистым кулачком. И тут же, будто ненароком проболтался, сник, ткнул задом дверь, поклонился уже в темноте коридора и скрылся.
– Вот человек, а! – Шаповалов с досадой крякнул. – Вроде и друг Горецкому, а намекнул – пощупайте, дескать, его, не он ли столкнул Большакова с обрыва.
– Бывает, – устало протянул Белоконь. – У нас странная профессия... Врачам люди признаются в самых дурных своих болезнях... И нам тоже... От жены утаит, от детей, да что говорить – перед самим собой человек не всегда откровенен в желаниях, страстях, завистях... А перед нами раскрывается. Смотри, тот же Ягунов, может быть, сам того не желая, дал понять, что никакой он не друг Горецкому, признался, что не прочь увидеть того за решеткой. А я не думаю, что все это он сказал по простоте душевной. Нет, он заранее все обдумал, прикинул, сопоставил, выпил для храбрости...
Обожженное морозом лицо Белоконя стало задумчивым, почти скорбным. Будто только что на его глазах умер человек.
– А может, он того... дурак? – спросил участковый. – И проболтался? – Шаповалов смиренно посмотрел на следователя, молчаливо признав, что в этом разговоре он слабоват.
– Непохож он на дурака... А знаешь, Михалыч, не будь тебя в кабинете, он сказал бы еще больше, ему есть что сказать – многое в Поселке не по нему. А чем-то он мне понравился, не пойму только, чем именно... Кого-то он мне здесь напоминает... О! Панюшкина! Да-да! Конечно, класс несопоставим, однако есть у обоих этакая... открытая агрессивность. Но если Панюшкин отстаивает что-то важное для себя, то этот с отрицательным зарядом, он не защищает ни себя, ни приятелей – он уничтожает. Человеческие отношения, теплоту, привязанность, симпатию. Есть такая категория уничтожателей. Они чаще всего говорят правду. Но их правда ядовита. Она никому не нужна, порядочные люди о ней молчат. В жизни столько всякой правды, что самые черные дела можно творить, не прибегая ко лжи, обману, подлогу. Одной правды достаточно.