Легенда о сепаратном мире. Канун революции

Мельгунов Сергей Петрович

По рассказу Палеолога в тот же вечер Сазонов доложил Императору; последний был в негодовании от миссии Васильчиковой и заявил Сазонову, что В. не будет выпущена из России. В изображении Хвостова, в показаниях Чр. След. Комиссии, инициатива исходила от министра вн. д. «Когда я узнал, что В. приехала, я сейчас же поехал в Царское, сразу доложил, что необходимо арестовать В., и он (т.е. Царь) дал мне право с ней поступить, как мне заблагорассудится… Я сам поехал в “Aсторию”, взял Васильчикову и сам лично произвел обыск. т.е. при мне обыскали». («Я не доверял Белецкому, – пояснил Хвостов, – потому что я видел, что он все время охраняет эти кружки».) «Ничего серьезного» отобранные письма, с коих были сняты копии в министерстве, не представляли… Не стоит разъяснять противоречия, имевшиеся в показаниях Хвостова. Надлежит лишь отметить, что и по его словам отношение Николая II к миссии Васильчиковой было решительно отрицательным.

Самое интересное для нас выяснить: была ли Васильчикова действительно принята в Царском в тот небольшой промежуток времени, в течение которого она находилась в Петербурге. Сопоставление записи мининистра ин. д. с процитированным показанием Хвостова определенно указывает как будто на невозможность такого посещения 21 . Но на основании показания того же Хвостова Семенников делает вывод противоположный. Хвостов, между прочим, показал: «Несколько раз пробовал я говорить с Васильчиковой о Распутине: она тоже была в ужасе и говорила мне, что она больше о Распутине говорить не может, потому, будто бы, что ей грубо в Царском сказали, чтобы она не смела вмешиваться». Во втором сокращенном

издании книги Семенникова, которым пользовался Чернов, нет ссылки на Хвостова. Чернов уже от себя дополнил автора, сославшись на письмо самой Царицы, которая написала своему мужу: «Мария Васильчикова живет с семьей в зеленом угловом домике и наблюдает из окна, как кошка, за всеми, кто входит и выходит из нашего дома… Она сказала графу Фред (ериксу), что видела, как Гр(игорий) сюда въезжал (отвратительно!). Чтобы наказать ее, мы сегодня пошли окольным путем, так, что она не видела, как мы выходили». «Надо думать, – комментирует Чернов, – что немцам надо было в интересах сепаратного мира проверить степень влиятельности Распутина при Дворе». Автору нет никакого дела до того, что в дни пребывания «Маши Васильчиковой» в Петербурге Николай II сам был в Царском Селе (вернулся 6-го) и, следовательно, жене незачем было писать мужу. Письмо, которое приводит Чернов, относится к 14 июня, т.е. к тому времени, когда Васильчикова «Маша» была в Берлине. К автору, столь неразборчивому в методах своих работ, нельзя предъявлять больших требований – более внимательный читатель писем А. Ф. легко убедился бы, что Маша Васильчикова и Мария Васильчикова (княгиня), о которой идет речь в письме 14 июня, разные лица. Хвостов, сознательно или бессознательно, также спутал обеих Васильчиковых (возможно, что здесь некоторая вина и стенограммы). Кн. Васильчикова была ярым врагом Распутина – ее выступление против «нашего друга» привело княгиню к высылке из столицы в деревню. У «Маши» же Васильчиковой не было основания проявлять враждебность к царскому фавориту, хотя никакой связи между ними, по-видимому, не было. Слова Родзянко в Чр. Сл. Комиссии, что Васильчикова «буквально его избранница» («я это знаю хорошо, потому что Васильчикова мне близко знакома»), надо отнести за счет произвольных заключений свидетеля-мемуариста, равно как заявление Хвостова, что «Гришка ругался» по поводу ареста Васильчиковой 22 . Как мог Семенников, добросовестный в цитатах и умеющий разбираться в материале, допустить такую бросающуюся в глаза явную нелепицу при толковании показаний Хвостова 23 .

21

Обратим внимание на то, что приезд Васильчиковой совпал с пребыванием в Петербурге представителя французского правительства Думерга, что требовало особой тактичности со стороны верховной власти.

22

Насколько великолепная память председателя Думы, отмеченная лестной аттестацией руководителя Чр. Сл. Комиссии, погрешала подчас против действительности, или насколько непродуманны иногда были ответы Родзянко, свидетельствует его дальнейшее утверждение, что меры, принятые Хвостовым против Васильчиковой, послужили причиной его увольнения с поста министра вн. д. Причиной опалы Хвостова была шумная эпопея, связанная с посылкой «журналиста» Ржевского в Христианию не то с целью организации при посредстве б. иеромонаха Илиодора убийства Распутина, не то для приобретения илиодоровской рукописи «Святой черт».

23

Тем более это непонятно, что в первом издании своей работы сам Семенников указывает, что «Мари Васильчикова» – это кн. М. И. Васильчикова. Последнего не разобрал даже комментатор переписки Ник. Ал. и Ал. Фед. Не разобрался и редактор издания историк Покровский, писавший в предисловии, что кн. Васильчикова, которую с таким шумом «выслали» после того, как об ее «миссии» разнеслись слухи по Петербургу, проживала в Ц. С. и настолько близко ко Дворцу, что могла видеть все, что там делается. Покровский усматривал «действительную причину» высылки немецкой посредницы в ее «слежке» за Распутиным. Очевидно, Чернов, не вдумываясь в цитируемый текст, механически последовал за редактором советского издания царской переписки.

Невозможность проникнуть в Царское, неудача у Сазонова и с письмами, привезенными из-за границы 24 , побудили Васильчикову обратиться к другим лицам – в том числе к Родзянко, с которым она находилась даже в родственных отношениях. Это письмо Родзянко по памяти и отнес к сентябрю, когда Васильчикова была еще за границей. Когда Васильчикова «стала протестовать и продолжала действовать, – показывал Хвостов, – я предложил ее выслать в Вологодскую губ., а Департаментом полиции ей было назначено кормовое содержание, чтобы не умереть с голода, потому что у нее не было никаких средств» 25 . Васильчикова не была выслана в Вологодскую губернию, не была заточена и в Суздальский монастырь, как гласит версия, записанная со слов Сазонова Палеологом и повторенная Бьюкененом. В действительности же ее выслали в Черниговскую губ., в имение сестры, где ее и застала революция и откуда она возбудила ходатайство перед Временным Правительством о выезде в Швецию.

24

Эти письма, как утверждал Хвостов, были отобраны. В показаниях он рассказал следующую историю. Маньяк немецкого шпионажа хотел испытать вел. кн. Ел. Фед., о которой в Москве ходил слух, что она «шпионка» и что в ее Марфо-Мариинской обители найден подземный телефон для сношения с немцами. Отобрав при обыске письма к Ел. Фед. от ее сестер «принцесс Гессенской и Гольштинской», Хвостов отправил их по адресу якобы от имени Васильчиковой. Письма вернулись не распечатанными на имя министра вн. дел для вскрытия, так как вел. кн. не хотела иметь ничего общего с Васильчиковой, о которой узнала из газет. Этот инцидент скорее всего выдуман склонным к фантазиям бывшим министром. Он сам путает, говоря то о письме Ел. Фед., то о письме на имя Map. Павл. (старшей). Вероятно, этих писем вообще не было. Белецкий в показаниях рассказал совсем другое – он предпринял по просьбе заведующего двором Ел. Фед. Зурова все меры к недопущению поездки Васильчиковой в Москву.

25

В печати революционного времени показание Хвостова вылилось в форму утверждения, что Васильчикова – немецкий агент, состояла на жаловании у департамента полиции и получала 300 руб. ежемесячно.

Васильчикова была не только выслана, но и лишена фрейлинского звания (1 января). Если принять во внимание то обстоятельство, что газетный шум вокруг имени Васильчиковой поднялся тогда, когда post factum (В. была уже выслана) Родзянко «разоблачал» в бюджетной комиссии истинную цель приезда Васильчиковой, то едва ли можно согласиться с заключением, что «Романовы» не могли «не принять против Васильчиковой репрессивных мер без опасения явно не скомпрометировать себя». Отношение к миссии Васильчиковой определилось до того, как дело «было скомпрометировано оглаской», и Васильчикову лишили фрейлинского шифра вовсе не для того, чтобы «затушить политический скандал». Вывод свой Семенников (Чернов без критики следует за своим поводырем) обосновывает несколькими строками из писем Ал. Фед. 3 и 5 января. «Мне жаль, – писала А. Ф., – что у Маши отняли шифр. Но если так, то и с некоторых господ, которые позволяют себе говорить такие вещи, теперь отлично можно будет снять их золоченые мундиры и аксельбанты». И в следующем: «Митя Бенк(ендорф) говорил у Павла, что Маша привезла письмо от Эрни. А. (т.е. Вырубова) сказала, что ничего не знает, а Павел заявил, что это – правда. Кто же сказал ему? Все они находят справедливым, что она лишена шифра… Кажется, в печати появилось письмо к ней от кн. Голицыной, ужасное письмо, обвиняющее ее в шпионаже и т.д. (чему я продолжаю не верить, хотя она поступила очень

неправильно по глупости и боюсь из жадности к деньгам). Но неприятно, что опять упоминается мое имя и имя Эрни». Какое основание имела А. Ф. говорить о «жадности к деньгам», мы не знаем. «Шпионкой» Васильчикова, действовавшая так открыто, конечно, не была – подобное обвинение порождала лишь искалеченная военным временем общественная психология. Но суть негодования А. Ф. все-таки в том, что примешано ее имя к этой истории. И «вновь будут говорить, что Царское – это в сущности «Cour de Potsdam», как выразился в конфиденциальной беседе с Палеологом националист-либерал Брянчанинов, желавший, по словам записавшего беседу французского посла, не только Ал. Фед., но и сестру ее Елизавету заточить в монастырь, а весь остальной “Cour de Potsdam” отправить в глубину сибирских тундр для того, чтобы уничтожить в России вековую немецкую бациллу.

«Cour de Potsdam» – не летучее случайное выражение в интимной беседе, это цельная концепция, нашедшая себе отражение даже в воспоминаниях будущего президента Чехословацкой республики проф. Масарика, – концепция, которую обостренно воспринимала А. Ф.: «Есть скоты, упорно называющие меня так», т.е. «немкой». Естественно, что А. Ф. не хотела разглашения факта получения ею письма брата. Сазонов, конечно, не был дискретен, когда рассказал любящему «болтать ерунду» французскому послу (отзыв в дневнике «друга» Палеолога вел. кн. Ник. Мих.) об этом письме. Еще меньшую скромность проявил опальный министр вн. д. «без задерживающих центров» Хвостов, вернувшийся в Думу и показывавший в кулуарах перлюстрированное письмо принца Гессенского Императрице.

Глава вторая. Византийская мечта

1. Константинопольская проблема перед войной

«Несмотря на видимое сочувствие к этим германским шагам Ал. Фед., – заключает Семенников, – Романовы не могли пойти на переговоры хотя бы уже потому, что только что перед тем они были подкуплены союзниками обещанием Константинополя, и, кроме того, они опасались, что сепаратный мир может вызвать революцию». Если это так, то как мог принц Гессенский «заручиться согласием на благоприятный прием Васильчиковой»? Подобное признание само по себе аннулирует, по крайней мере в отношении 1915 г., те произвольные толкования, которыми обильно уснащены комментарии сценария исторического фильма «Романовы и сепаратный мир». В это время «Романовы» (не только Ник. Aл., но и Ал. Фед.) с искренним негодованием отрицали самую мысль о возможности сепаратного мира. Константинопольская проблема не могла играть здесь никакой роли уже по той причине, что расплывчатые предположения немецких эмиссаров шли вразрез с традиционными, реалистическими тенденциями, которые наметились в русской правительственной политике по этому вопросу.

Приобретение Босфора и Дарданелл – свободный выход из Черного моря – искони считалось националистической политикой осуществлением исторических задач России. «Дай Бог нам дожить до этой отрадной и задушевной для нас минуты», – положил резолюцию в 1882 г. Александр III на докладе посла в Константинополе Нелидова, первого паладина идеи «занятия проливов». «Я не теряю надежды, что рано или поздно, а это будет, и так должно быть», – заключал Император… Еще определеннее высказался через три года Монарх в письме к ген. Обручеву 24 сентября 1885 г. по поводу балканской политики: «…у нас должна быть одна и главная цель – это завоевание Константинополя, чтобы раз навсегда утвердиться на проливах и знать, что они будут постоянно в наших руках». Но Александр III признавал, что до этого идеала еще «далеко…»

Сын свято блюл заветы отца. В течение всего его царствования дипломаты искали «удобного момента», о котором говорил отец, для того, чтобы положить «навсегда» в карман «ключи от своего дома». Проект захвата Босфора не раз обсуждался в 90-х гг. по инициативе того же Нелидова, и слово «навсегда» Николай II собственноручно приписал к протоколу царскосельского совещания 23 ноября 1896 г. На деле сознание собственного бессилия (отсутствие достаточного флота) и опасение того, что «дряхлеющую Турцию» может заменить другое государство, заставляли держаться политики status quo. Генеральша Богданович, отмечая тогдашние разговоры, прямо ставит в своем дневнике вопрос: русские или англичане займут Константинополь. Военный министр Куропаткин в дневнике, записывая свою беседу с Витте, так определил несколько гиперболически положение перед русско-японской войной: «У нашего Государя грандиозные в голове планы: взять для России Манчьжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет. Хочет взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы… Мы, министры,.. задерживаем Государя в осуществлении его мечтаний и все разочаровываем, он все же думает, что он прав, что лучше нас понимает вопросы славы и пользы России…» (Витте якобы вполне присоединился к этому «диагнозу»). В 1908 г., когда России грозила война с Турцией, за спиной которой стояла Германия, вел. кн. Ник. Ник., председатель Совета Государственной Обороны, требовал похода на Константинополь (Дневник Поливанова). В 1911—1912 гг. русская дипломатия настойчиво, но безуспешно, пыталась добиться от французского правительства, взамен признания Россией мароккского протектората, признания Францией русских интересов в вопросе о проливах. Извольский настаивал на изменении традиционной политики Франции на Ближнем Востоке, сводившейся к неделимости Турции, и на предоставлении России свободы действия в отношении Константинополя.

«Исторический» вопрос о проливах более остро выдвинулся в Балканскую войну – в годы ослабления Оттоманской империи, когда он «мог быть поставлен на очередь независимо от желания России, которая не могла, – по мнению, высказанному министром ин. д. Сазоновым, – допустить укрепление на берегах их (проливов) какой-нибудь иной державы». Довольно решительный в своих суждениях и несколько экспансивный Родзянко вспоминает, как он рекомендовал Царю в предпасхальном докладе в 1913 г. «воспользоваться всеобщим подъемом» («славянские маннфестации» в Петербурге) и «идти на Константинополь». «Война будет встречена с радостью и поднимет престиж власти, – утверждал председатель Гос. Думы, указывая на всеобщее недовольство внешней политикой правительства, – русская дипломатия своей нерешительностью заставляет играть Россию унизительную роль». Государь «упорно молчал». Но в это время шла уже усиленная подготовительная работа в военно-дипломатических кругах 26 . Поэтому не приходится придавать большого значении декларативным, в момент «сближения с Германией» заявлениям Царя Вильгельму II о том, что Россия не имеет никаких притязаний на Стамбул и Дарданеллы, и что Турция должна сохраниться в неприкосновенности и оставаться «привратником Дарданелл». (Впрочем, о таких заявлениях Николая II мы знаем только со слов Вильгельма.)

26

«В угоду Австрии, – заносит в дневник вел. кн. Андрей Вл., – наши дипломаты помешали взять Константинополь». На деле опасения вызывали претензии Болгарии (см. ниже позднейшую записку Базили), хотя «болгарский герой» Радко Дмитриев и прибыл в Петербург, как утверждал Родзянко в воспоминаниях, с «секретной миссией повергнуть к стопам Е. В. Константинополь».

«В сознание русских государственных людей, – говорит Сазонов в воспоминаниях, – да и всякого образованного русского (не слишком ли смелое и весьма сомнительное обобщение!) уже давно проникло убеждение, что будущность русского государства зависит от того разрешения, которое получит вопрос о проливах 27 , но никогда не приходила в голову преступная мысль затеять европейскую войну, чтобы разрешить его в нашу пользу». Опубликованные ныне материалы вносят существенный корректив к этому категорическому утверждению руководителя русской внешней политики накануне европейской войны, который старается опровергнуть «небылицы» о его причастности к существовавшим будто бы замыслам и агитации «военной партии» («легенду» эту усиленно поддерживала, конечно, националистическая печать в Германии).

27

Эту государственную необходимость Сазонов формулирует довольно гиперболически: великая страна была заключена в мышеловку, откуда «ей не было выхода, но куда врагам ее был открыт доступ». Впоследствии военный историк Головин будет сравнивать Россию с заколоченным домом, в который можно было проникнуть только через «дымовую трубу».