Легенда о Золотой Бабе
Шрифт:
«Хорошо, что вернулся. Был бы мне капут... — подумал я, засыпая, но все еще злясь на себя. — Утром уйду».
Но уйти не удалось ни утром, ни днем. Всю ночь надрывно выл в трубе ветер, гудел за окном, дробно стучал в ставни снежной крупой, скрипел чем-то во дворе. Ночная, чернильная мгла сменилась дневной — молочно-белой. Тучи снега носились с ужасающим воем. Казалось, что это не снег несется мимо, а сам дом, взобравшись на какое-то сумасшедшее облако, несется в белесом вихре то вверх, то вниз.
— Не дай господи кто в пути, — скрипела древняя старуха, мать хозяина, теребя узловатыми пальцами концы своего черного платка и сердито глядя на меня, словно именно я виновник этого светопреставления.
К ночи буран начал стихать, и утром я, наспех попрощавшись с хозяевами, отправился в обратный путь. Через три дня я был уже в городе.
«Что их заставило свернуть с пути и отправиться на Шаманиху? Они хотели опередить меня, боролись за первенство?» — раздумывал я, когда месяц спустя узнал о гибели Фаи и остальных.
Мой компас был ни при чем, и все же сердце кровоточило. Душевный покой, которым я так гордился всегда, испарился. Забросив рюкзак в чулан, я больше не брал его в руки. Хватит походов, я отходил свое!
Я полюбил стихи. Чеканные строки Блока, обжигающие жаркой глубиной, мудрая проникновенность Тютчева, мятущаяся тоска Есенина, скорбные «Диалоги и мысли» Леопарди стали моими спутниками. Я разлюбил свою специальность — зачем мне радио и зачем я ему? А «кем быть»? И кому я — «зачем»? «Пойду в университет, — решил я. — Там можно сдавать экзамены экстерном». Это несколько отвлекло от дум, от стихов, от копания в себе. За два года я сдал все курсовые экзамены, осталась лишь дипломная работа. Будущим летом в мире должен был прибавиться еще один историк. Душевная смута как будто улеглась, но принимать яд воспоминаний я все же не решался.
Дело было за темой диплома. Я не очень раздумывал над нею. Что дадут. Дали «Коллективизацию сельского хозяйства у северных народностей Урала». Я безропотно согласился — чем эта тема лучше или хуже других? Мне не хотелось быть лучше других, прежде других... Мне вообще ничего не хотелось, и я злорадно твердил себе перед сном: «Ложись спать, неудавшаяся сильная личность! Завтра будет то же, что и сегодня, — серый день без солнца, но и без грозы. Ты этого хотел, Жорж Данден!»
Кажется, примерно это же я твердил себе, когда в тот неяркий весенний день шел по скверику к своей любимой скамье под акациями, чтобы в тишине и покое рассмотреть данные мне руководителем диплома материалы. Коллективизация малых народностей ждала своего историка. Что ж, она получит такового.
Но на моей лавочке сидел человек. Приглядевшись, я увидел, что это не человек. Это — Нутик. Долго же мы не виделись. Может быть, он все же скоро уйдет, этот слизняк? Я остановился на расстоянии нескольких шагов.
Меняла что-то читал. Нет, конечно, только просматривал: изящная, а тем более научная литература — не его призвание. Ну да, это тетрадь, а не книга. В серой парусиновой корочке с тесемочками, как у канцелярской папки. Зачем ему такая?.. Ага! Он хранит в ней деньги... Тогда зачем же перекладывает их в карман, завернув предварительно в клочок бумаги, взятый из тетради? Сама тетрадь летит в газон. В руках, остается тоненькая, в голубой бумажной обложке. Он беспокойно оглядывается. Видит меня. Смывается, сунув тетрадку за пазуху. Ползи, слизняк! Ползи, пока тебя кто-нибудь не раздавит. Как тебе держит земля?
Я сев на лавочку и хотел было приняться за чтение, но что-то не давало мне покоя. Что? Ах да, тетрадь в газоне. Нужно ли ее поднять? Пожалуй, можно. Я нашел ее в траве и начал просматривать.
Кем-то собран обширный материал о Золотой Бабе. И обстоятельно обмозгован. Есть интересные мысли. Это могло бы даже стать темой диплома. Нет, не моего, конечно!.. А чьего?
На обороте обложки я нашел имя автора записок: Тимофей Лебедев. Да... тетради, видно, как и книги, имеют свою судьбу.
Я знал его только заочно. Но как опытного и смелого туриста. Знал и то, что он не любил меня. Тоже заочно. Это его дело. Я же не питал к нему ни любви, ни ненависти. Мы были разные люди — вот и все. Но я уважал его. А он меня нет. Впоследствии я узнал, что чуть было не встретился с ним — тогда, у Шаманихи.
И вот его тетрадь у меня. Что с ней делать?
Вернувшись домой, я снова набросился на тетрадь. Да, это увлекательно! Но где же начало? В нем должен быть свод исторических сведений о Золотой Бабе, тексты Меховского, Герберштейна, Гваньини и других. Интересно было бы познакомиться... А не работал ли кто-нибудь еще над этой темой? Схватив клочок бумаги, я наспех набросал небольшое письмо в музей. Для убедительности добавил что-то о туризме и антирелигиозной пропаганде. Потом, выяснив в справочном телефон Менялы, я записал его, кажется, на том же письме и позвонил ему, чтобы выяснить, откуда он добыл тетрадь. Оказалось, что этот телефон уже давно принадлежит кому-то другому. Я побежал опустить письмо. Только бросив его в ящик, вспомнил, что не указал адреса. Там стоял лишь номер телефона, который я не успел стереть. Неважно — приду сам!
Но не пришел. Наутро интерес к Золотой Бабе пропал. Воспоминания о Шаманихе и трагической гибели ребят снова повергли меня в хандру.
И вот этот визит.
Чтобы воспитать человека, нужны годы. Чтобы перевоспитать — тоже. Но иногда достаточно одной ночи, чтобы человек стал иным.
Тяжелые, сумрачные сутки... Сколько передумано, взвешено, сколько позади сожжено мостов, сколько переоценено ценностей!
И все-таки — светлые. Как на рассвете, когда сереет тьма и в комнате начинают неясно проступать силуэты вещей, обретая затем детали и форму. Я начал видеть себя со стороны, чужим взглядом.
Нет, виновен не заяц. Там, у подходов к Шаманихе, я сам перебежал себе дорогу. Рано или поздно это должно было случиться.
«В чем дело?» — думал я. Все меня считали способным малым, не обидела судьба и другими данными, люди щедро дарили меня своим участием, любовью, заботами, все в жизни мне давалось легко, а жизнь все-таки не получалась. Не было в ней изюминки, не было той светлой радости от содеянного тобой, которую я видел у других людей — даже менее даровитых и менее удачливых.
Вот Иван Назарович. Уже тридцать лет подряд он ежедневно уходит рано утром в свою спецшколу, чтобы учить грамоте глухонемых от рождения детей. Представляю, как это трудно! Зарплата его невысока, ходить на работу ему далеко. Я знаю, он блестящий матёматик, ему не раз предлагали хорошее место, но он неизменно отказывался. Он доволен собой, доволен жизнью, глаза его лучатся теплом и любовью, когда он говорит о своих воспитанниках: о том, что какой-то Вася, закончивший школу несколько лет назад, теперь заведует цехом в какой-то мастерской, а какая-то Маша замечательно рисует.