Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)

Де Костер Шарль Теодор Анри

— Оставим эти разговоры, — сказал Уленшпигель, — слышишь, адмирал кричит: «Поднять якоря!» — и капитаны кричат за ним то же. Надо сниматься.

— Почему ты уходишь так скоро? — сказала Неле Уленшпигелю.

— Идем на корабль, — ответил он.

— Без меня? — сказала она.

— Да, — ответил Уленшпигель.

— А ты не думаешь, что теперь я буду очень беспокоиться о тебе?

— Милая, — оказал Уленшпигель, — у меня шкура железная.

— Ты смеешься надо мной, — ответила она. — Я вижу на тебе твой камзол, он суконный, а не железный; под ним твое тело, состоящее из костей, мяса, как и мое. Если тебя ранят, кто будет ходить за тобой? Нет, ты умрешь один среди бойцов! Я иду с тобой.

— О, — сказал он, — если копья, пули, мечи, топоры, молотки, пощадив меня, обрушатся на твое нежное тело, что буду делать я, негодный, в этом мире без тебя?

— Я хочу быть с тобой, ничего нет опасного, — говорила Неле. — Я спрячусь за деревянным прикрытием, где сидят стрелки.

— Если ты идешь, я остаюсь, и твоего любезного Уленшпигеля назовут трусом и предателем; лучше послушай мою песенку:

Природа и жизнь боевая, друзья, Мне латы надежные дали. Из кожи сперва была шкура моя, Теперь же она — из стали. Смерть даром точила когтей острия, Они до меня не достали. Из кожи сперва была шкура моя, Теперь же она — из стали. «Жить» — вот что поставил на знамени я, И с солнцем расстанусь едва ли. Из кожи сперва была шкура моя, Теперь же она — из стали.

И, напевая, он убежал, не забыв, однако, поцеловать трепещущие губы и милые глазки Неле, которая дрожала от лихорадки, смеялась, плакала — все вместе.

Гёзы в Антверпене; они захватили все суда Альбы вплоть до стоявших в порту. Войдя в город среди бела дня, они освобождают пленных и берут других, чтобы получить за них выкуп. Они хватают горожан и без разговоров, под страхом смертной казни, принуждают некоторых следовать за ними.

— Сын адмирала задержан у каноника, — сказал Уленшпигель Ламме, — надо освободить его.

Войдя в дом каноника, они нашли здесь этого сына, разыскиваемого ими, в обществе толстопузого монаха, который яростно увещевал его, стараясь возвратить в лоно матери нашей, святой римско-католической церкви. Но молодой человек никак не хотел и ушел вместе с Уленшпигелем. Тем временем Ламме, схватив монаха за капюшон, гнал его перед собой по улицам Антверпена, приговаривая:

— Сто флоринов — вот цена за твой выкуп. Подбирай ноги и марш вперед. Живей, живей! Что у тебя, свинец, что ли, в сандалиях. Вперед, кусок сала, мешок жратвы, суповое брюхо, пошевеливайся.

— Я ведь иду, господин гёз, я иду, но, с разрешения вашего почтенного аркебуза, позвольте сказать: вы такой же толстый, грузный, пузатый человек, как и я.

— Что? — закричал Ламме, толкая его. — Как ты смеешь, гнусная монашеская образина, сравнивать твой тунеядский, лентяйский, бесполезный монастырский жир с жиром фламандца, честно накопленным в трудах, испытаниях и сражениях. Беги, или я тебя пришпорю носком, как собаку.

Но монах не мог бежать и задыхался, да и Ламме тоже. И так они добрались до корабля.

XXI

Взяв Раммекенс, Гертруйденбург, Алькмаар, гёзы возвратились во Флессинген. Выздоровевшая Неле ожидала Уленшпигеля в порту.

— Тиль, — говорила она, увидев его, — Тиль, дорогой мой, ты не ранен?

В ответ Уленшпигель запел:

«Жить» — вот что поставил на знамени я, И с солнцем расстанусь едва ли. Из кожи сперва была шкура моя, Теперь же она — из стали.

— Ох, — стонал Ламме, волоча ногу, — пули, гранаты, пушечные ядра дождем сыплются вокруг него, а он чувствует только ветер. Ты, видно, дух, Уленшпигель; и ты, Неле, тоже, ибо, как на вас посмотришь, вы всегда такие юные и легкие.

— Почему ты волочишь ногу? — спросила Неле.

— А потому, что я не дух и никогда не буду духом, — вот и получил топором в бедро… Ах, какие белые и полные бедра были у моей жены! Смотри, кровь льется. Ох, горе! Почему некому здесь ухаживать за мной?

— На что тебе жена, изменившая обету? — сказала, рассердившись, Неле.

— Не говори дурно о ней, — сказал Ламме.

— На, вот тебе бальзам, — сказала Неле. — Я берегла его для Уленшпигеля. Приложи к ране.

Перевязав свою рану, Ламме повеселел, так как от бальзама исчезла мучительная боль; и они поднялись втроем на корабль.

— Кто это такой? — спросила Неле, увидев монаха, ходившего по палубе со связанными руками. — Я его где-то видела и как будто узнаю.

— Его цена — сто флоринов выкупа, — ответил Ламме.

XXII

В этот день флот пировал. Несмотря на резкий декабрьский ветер, несмотря на снег и дождь, все гёзы флота были на палубе. Серебряные полумесяцы тускло светились на зеландских шляпах.

И Уленшпигель пел:

Лейден освобожден, и кровавый герцог Из Нидерландов бежит. Гремите, притихшие колокола, Перезвоном наполните воздух! Бутылки и кружки, звените! Вспоминая удары, собака С поджатым хвостом И глазом, залитым кровью, Все оглядывается на палку, И отвислая челюсть ее дрожит. Он уехал, герцог кровавый! Бутылки и кружки, звените! Да здравствует гёз! Собака могла б укусить хоть себя, Да палкой выбиты зубы. И с опущенной мордой она вспоминает о днях, Когда ей разрешалось всласть убивать. Он уехал, герцог кровавый! Так бей в барабан славы, Так бей в барабан войны! Да здравствует гёз! Альба дьяволу крикнул: «Продам я тебе Мою душу собачью за час только силы». «Так дорого? — дьявол сказал. — Для меня Все равно что душа твоя, что селедка». Да, зубов теперь не вернешь, Распрощайся с кусками потверже. Он уехал, герцог кровавый! Да здравствует гёз! Кривые чесоточные дворняги, Что у мусорных ям не живут — прозябают, Подымают лапу одна за другой Из презренья к тому, кто любил мертвечину. Да здравствует гёз! Да, любил не друзей он, не женщин, Не веселье, не солнце и не короля своего, А свою лишь невесту — Смерть. И она-то, готовясь к помолвке, Перебила лапы ему: Непокалеченных Смерть не терпит… Бей в барабан торжества! Да здравствует гёз! И кривые чесоточные дворняги Снова лапу свою подымают, Обдавая чем-то горячим его. А за ними — борзые, овчарки, Собаки из Венгрии и Брабанта, Из Намюра и Люксембурга… Да здравствует гёз! И угрюмо, с пеной на морде, Он домой — чтоб издохнуть — ползет. Бьет ногами его хозяин: Слишком мало кусал и грыз. Он в аду свою свадьбу справляет. «Герцог мой» его Смерть зовет. Он ее «Инквизицией» кличет. Да здравствует гёз! Гремите, притихшие колокола, Перезвоном наполните воздух! Бутылки и кружки, звените! Да здравствует гёз!

Книга пятая

I

 Монах, взятый Ламме, увидев, что гёзы совсем не собираются его убивать, а только хотят получить выкуп, начал задирать нос.

— Смотри, пожалуйста, — говорил он, расхаживая и яростно мотая головой, — смотри, в какую бездну подлых, черных, поганых гнусностей попал я, ступив ногой в эту лохань. Если бы господь не помазал меня…

— Собачьим салом? — спрашивали гёзы.

— Сами вы собаки! — отвечал монах, продолжая свои разглагольствования. — Да, паршивые, бродячие, вонючие, дохлые собаки, сбежавшие с тучного пути нашей матери, святой римско-католической церкви, чтобы побежать по тощим тропинкам вашей ободранки — реформатской церкви. Да, если бы я не сидел здесь, на этой деревяшке, в этом корыте, господь давным-давно уже поглотил бы в глубочайших безднах морских вместе с вами все ваше проклятое вооружение, ваши бесовы пушки, вашего горлодера-капитана, ваши богохульные полумесяцы — да! — все это было бы в глубинах глубин царства сатаны, где вы не будете гореть в огне, о, нет, — а мерзнуть, дрожать, издыхать от холода в течение всей долгой-долгой вечности. Да! И господь с небес угасит вашу безбожную ненависть к кротчайшей матери нашей, римско-католической церкви, к святым угодникам, к их преосвященствам господам епископам и к благословенным указам, столь мягкосердечно и здравомысленно составленным, да! И я с высот райских увидел бы вас замерзшими, синими, как свекла, или белыми от холода, как репа. ’T sy! ’t sy! ’t sy! Так да будет, да будет, да будет!