Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
Но вошел тюремщик и сказал, что пора уходить.
Сооткин умоляла разрешить ей остаться. Клаас чувствовал, как горит ее лицо, как градом катятся по ее щекам слезы и как дрожит и трепещет ее бедное тело… Клаас тоже просил позволения оставить жену с ним.
Но тюремщик вторично приказал им уйти и вырвал Сооткин из объятий Клааса.
— Береги ее, — сказал Клаас сыну.
Тот обещал; Сооткин с Уленшпигелем вышли, и сын поддерживал мать.
Наутро, в день казни, соседи из сострадания заперли
Но они не подумали о том, что те могут издали слышать вопли страдальца и в окна видеть пламя костра.
Катлина бродила по городу, качала головой и приговаривала:
— Пробейте дыру! Душа рвется наружу!
В девять часов утра Клаас в рубахе, со связанными назад руками, был выведен из тюрьмы. Согласно приговору, костер был устроен на улице Богоматери, у столба, прямо против входа в ратушу. Палач с помощниками еще не кончили укладывать поленья.
Клаас, окруженный стражей, ждал терпеливо, пока они кончат эту работу, а профос верхом на коне, стражники и девять вызванных из Брюгге ландскнехтов с трудом удерживали волнующуюся толпу.
Все кричали, что бесчеловечно убивать без вины, на старости лет такого кроткого, доброго, трудолюбивого и честного человека.
И вдруг все упали на колени и начали молиться: с колокольни собора богоматери раздался первый удар погребального звона.
Катлина тоже стояла в толпе, в первом ряду, совершенно обезумевшая, смотрела на Клааса и костер и кричала:
— Огонь, огонь! Пробейте дыру!
Услышав колокольный звон, Сооткин и Неле перекрестились, но Уленшпигель объявил, что он больше не станет поклоняться господу, подобно этим палачам. Он метался по дому, пытаясь взломать двери или выскочить из окна, но все было накрепко заперто.
Вдруг Сооткин вскрикнула и закрыла лицо передником.
— Дым!
И действительно, несчастные увидели черное облако дыма, вздымающееся к небу. Он подымался с костра, на котором стоял Клаас, привязанный к столбу, и который палач поджег с трех сторон во имя бога отца, бога сына и бога духа святого.
Клаас посмотрел вокруг, и когда он не нашел в толпе ни Сооткин, ни Уленшпигеля, у него стало легче на душе, что они не увидят его страданий.
И слышно было только, как молится Клаас и трещит горящее дерево, как ропщут мужчины и всхлипывают женщины. Катлина кричала:
— Уберите огонь! Пробейте дыру! Душа рвется наружу!
И с колокольни разносился погребальный перезвон.
Вдруг Сооткин стала белее снега, затряслась всем телом и, уже не плача, пальцем показала на небо. Длинный, тонкий язык пламени вырвался из костра, временами поднимаясь над крышами низких домов. И Клаас страдал невыносимо, ибо этот огненный язык, по прихоти ветерка, то обвивался вокруг его ног, то лизал его дымящуюся бороду, то поджигал волосы на голове.
Уленшпигель схватил мать руками, стараясь оторвать ее от окна. Они услышали пронзительный крик — это кричал Клаас, тело которого горело с одной только стороны. Потом
Потом Сооткин и Уленшпигель услышали громкий крик толпы. Это граждане, женщины и дети кричали:
— Клаас присужден к сожжению на большом огне, а не на медленном! Палач, раздувай скорей костер!
Палач послушался, но огонь не разгорался.
— Задуши его! — кричали они.
И в профоса полетели камни.
— Огонь, огонь! — вскрикнула Сооткин.
И действительно, большое красное пламя поднялось среди дыма к небу.
— Теперь он умирает, — говорила вдова. — Господи боже, прими эту невинную душу в милосердии твоем… Где король? Я бы ногтями вырвала у него сердце!
С колокольни несся погребальный звон.
Сооткин слышала еще страшный крик Клааса, но она не видела, как в страшных муках извивалось его тело, как исказилось его лицо, как билась во все стороны его голова, ударяясь о столб. Возмущенный народ кричал, свистал, женщины и дети бросали камни. Вдруг вспыхнул разом весь костер, и все услышали из-за дыма и пламени голос Клааса:
— Сооткин! Тиль!
И голова его тяжело, точно налитая свинцом, упала на грудь.
Жалобный, пронзительный крик донесся из домика Катлины — и все смолкло; только бедная сумасшедшая качала головой и приговаривала:
— Душа рвется наружу!
Клаас умер. Выгоревший костер рассыпался, тлея у подножья столба. Привязанное к столбу за шею тело Клааса обуглилось и скорчилось.
С колокольни собора богоматери несся погребальный звон.
В доме Катлины, выпрямившись, у стены неподвижно стояла, опустив голову, Сооткин; не говоря ни слова, не плача, она обхватила руками Уленшпигеля.
И он молчал. Он с ужасом чувствовал, каким лихорадочным огнем горит тело матери.
Пришли соседи с казни и рассказали, что Клаас скончался.
— Он отошел к праведникам, — сказала Сооткин.
— Молись! — сказала Неле Уленшпигелю. И она дала ему свои четки, но он отверг их, потому, сказал он, что они освящены папой.
Пришла ночь.
— Мать, — сказал Уленшпигель, — приляг в постель, я буду сидеть подле тебя.
— Незачем тебе сидеть. Молодым людям нужен сон.
Неле постлала обоим в кухне и ушла.
Они остались вдвоем; в печи тлели дрова.
Сооткин легла, Уленшпигель тоже, но он слышал, как она плачет под одеялом.
На дворе в ночном молчании шумели деревья у канала, точно волны морские, и, предвестник осени, порывистый ветер бился в окно.
Уленшпигелю показалось, будто кто-то ходит. Он услышал в кухне звук шагов, посмотрел, но уже никого не было. Он прислушался, но только ветер гудел в трубе, и Сооткин всхлипывала под одеялом.
И снова он услышал подле себя шаги и у самой головы своей вздох.
— Кто здесь? — спросил он.
Ответа не было, но раздалось три удара по столу. Уленшпигель испугался и, дрожа, снова спросил: