Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
— Кто здесь?
Опять никто не ответил, опять послышались удары по столу. И он почувствовал, что две руки обхватывают его и кто-то склоняется над его лицом. Его коснулась обожженная кожа, а в груди нагнувшейся фигуры была большая дыра, и от нее сильно несло горелым.
— Отец, — сказал Уленшпигель, — это твое бедное тело коснулось меня?
Ответа не было, и хотя тень стояла подле него, он услышал за окном зов:
— Тиль! Тиль!
Вдруг Сооткин поднялась, подошла к постели Уленшпигеля и спросила:
— Ты не слышишь?
— Слышу, — ответил он, — отец зовет меня.
— Я почувствовала подле себя холодное тело, — сказала Сооткин, — простыни шевелились, полог колыхался, и я слышала голос: «Сооткин». Но голос был тихий, точно вздох, и шаги легкие, точно полет мошки.
И, обратившись к духу Клааса, она сказала:
— Мой муж! Если на небесах, куда вознесся ты теперь в лоно праведников, тебе нужно что-нибудь, скажи нам, чтобы мы могли исполнить твое желание.
Вдруг бурный порыв ветра распахнул дверь и наполнил комнату пылью. И Уленшпигель и Сооткин услышали: вдали каркали вороны.
Они вышли вместе и пришли к костру.
Ночь была мрачная, облака, гонимые порывистым северным ветром, неслись по небу, как стадо быстроногих оленей, только на мгновение разрешая блеснуть яркой звезде.
У костра ходил стражник. Уленшпигель и Сооткин слышали четкие удары его сапог по затвердевшей земле и крики ворона, который, должно быть, сзывал других, и те карканьем отвечали ему.
Когда Уленшпигель и Сооткин подошли к костру, ворон спустился на плечо Клааса, и они слышали стук его клюва о кости трупа. Тут прилетело и прочее воронье.
Уленшпигель бросился было на костер разогнать воронье, но стражник остановил его:
— Эй, колдун, ты ищешь руки казненного? Но ведь руки сожженного не могут сделать тебя невидимкой, — невидимкой делают только руки повешенного, каким и ты будешь когда-нибудь.
— Господин стражник, — ответил Уленшпигель, — я не колдун, а осиротевший сын того, кто там висит на столбе, а эта женщина — его вдова. Мы хотим приложиться к его телу и взять на память частицу его праха. Разрешите нам это. Вы ведь не чужестранный наемник, а сын этой страны.
— Будь по-твоему, — ответил стражник.
Сирота и вдова поднялись по обугленным поленьям к трупу и, рыдая, целовали лицо Клааса.
И там, где на месте сердца пламя выжгло большую дыру, сын взял немножко пепла. Потом, став на колени, они молились. Когда бледная заря рассвета показалась на небе, они были еще у костра; но теперь стражник прогнал их, боясь, как бы ему не досталось за его снисходительность.
Дома Сооткин взяла кусочек черного и кусочек красного шелка, сшила мешочек и всыпала в него пепел. К мешочку пришила она две ленточки, чтобы Уленшпигель мог носить его на шее. И, надев на него, она сказала:
— Пусть этот пепел, который был сердцем моего мужа, в красном, подобно его крови, и в черном, подобно нашей скорби, будет вечно на твоей груди, как пламя мести его палачам.
— Да будет так, — сказал Уленшпигель.
И вдова поцеловала сироту, и взошло солнце.
На другой день общинные стражники и глашатаи явились в дом Клааса и вынесли его имущество на улицу, чтобы все продать с молотка. Сооткин из дома Катлины видела, как вынесли железную колыбель с медными украшениями, которая переходила от отца к сыну в доме Клааса, где родился несчастный мученик и потом Уленшпигель. Затем они снесли кровать, в которой она зачала сына и столько сладких ночей провела на плече своего мужа. За кроватью шел ларь для хлеба, горшок, в котором в доброе время бывало мясо, потом сковороды, кастрюли и прочая утварь. Все это уже не блестело, как в счастливые времена, но, заброшенное, потемнело и покрылось пылью. И Сооткин вспомнила о семейных пиршествах, на запах которых сходились соседи.
Затем последовали бочонок и полубочонок «простого и двойного», и корзинка с тремя, по малой мере, десятками бутылок вина. Все это было вытащено на улицу, — все до последнего гвоздя, который — и это слышала бедная вдова — с треском вытащили из стены.
Без слез и без криков сидела она и в отчаянии смотрела, как уносят ее скромное имущество. Глашатай зажег свечу и приступил к продаже с молотка. Прежде чем догорела свеча, всё за бесценок купил старшина рыбников, чтобы дальше пустить в продажу. Он, видимо, упивался всем этим, точно ласка, высасывающая куриный мозг.
«Погоди, убийца, ты недолго будешь радоваться», — говорил про себя Уленшпигель.
Торги, однако, кончились, и общинные стражники перерыли весь дом, но червонцев не нашли. Рыбник кричал:
— Вы плохо ищете; я наверное знаю, что у Клааса полгода назад было их семьсот штук.
«Не получишь, убийца», — говорил про себя Уленшпигель.
Вдруг Сооткин обернулась к нему и сказала:
— Доносчик, — и пальцем указала на рыбника.
— Знаю.
— Потерпишь ты, чтобы он унаследовал кров твоего отца?
— Я готов лучше целый день страдать в застенке, — ответил Уленшпигель.
— Я тоже. Но не выдай меня из сострадания, в каких бы муках ты меня ни видел.
— Ты женщина! — сказал он.
— Дурачок, — ответила она, — я родила тебя и умею страдать. Но если я увижу твои муки… — она побледнела, — я буду молиться деве Марии, которая видела своего сына на кресте.
Она плакала и ласкала Уленшпигеля.
Так заключили они союз ненависти и силы.
Рыбнику пришлось уплатить за свою покупку лишь половину цены, — другая половина была платой за его донос, пока не найдут семьсот червонцев, которые толкнули его на эту подлость.
Сооткин проводила ночи в слезах, а днем работала по дому. Часто слышал Уленшпигель, как она разговаривает сама с собой и говорит:
— Если деньги достанутся ему, я покончу с собой.
Так как он и Неле видели, что она и сделает так, как говорит, то они всеми способами старались заставить ее переехать на Вальхерен, где у нее были родственники. Но она отвечала, что ей незачем убегать от червей, которые скоро будут глодать ее вдовьи кости.
Между тем рыбник опять отправился по начальству и сообщил там, что покойник всего несколько месяцев тому назад получил семьсот червонцев, что был он скуп, тратил мало и потому не мог издержать столь большую сумму, но, конечно, где-нибудь спрятал ее.